№ 9 (31), декабрь 2001

25 сентября в театре Покровского состоялась премьера «Ростовского действа» или «Рождественской драмы», написанной в конце XVII века св. Димитрием Ростовским. Для меня она стала открытием музыкального языка и драматургии того времени. Как мало звучат в наше время произведения, созданные в России за пределами XIX, и уж тем более XVIII века! А между тем «Рождественская драма» — замечательный образец того, как создавали музыку на периферии времен и: стилей.

Здесь еще нет того полного проникновения западноевропейского, которое появится чуть позже, но есть уже некоторые его приметы. Прежде всего, это сам жанр, берущий свое начало в различного рода католических мистериях, историях, предполагающих синтез сценического действия и пения (хорового, ансамблевого, сольного) с сопровождением. Во-вторых, это введение аллегорических персонажей. В драме Ростовского это Натура Людская, Любовь, Ненависть, Зависть, Добро и т. д. В-третьих, это некоторые ладогармонические особенности, которых, впрочем, не так много. Автор органично переплавляет эти новые элементы в единое, цельное и -можно сказать — специфически русское произведение. Так например, единственным инструментом, сопровождающим действие (кстати, в аллегорических сценах) становятся гусли, и музыкальный язык в большой степени близок русской народной песне или церковному пению того времени. Однако самое поразительное — прорыв той самой русской тоски в плаче Рахили, который был бы совершенно неуместен в западной музыке или в русской же музыке немного позднее. И драматургия произведения выстроена очень динамично, благодаря сценическому и музыкальному, а подчас и стилистическому контрастам ( последним интересна сцена пастухов и ангелов).

Драму поставили актеры труппы Покровского, в основном, сравнительно молодые. Очень тронула их искренность и серьезность в интерпретации; особенно поразил плач Рахили, исполненный, по-видимому, настоящим талантом. Замечательна была и игра Ирода и слуг, немного напомнивших бородинских Скулу и Ерошку.

Хотелось бы, чтоб такие произведения в таком замечательном исполнении звучали почаще. Это приоткрывает нам все еще неведомую историю русской старинной музыки, драмы и… Рождества Христова.

Нина Старостина,
студентка III курса

№ 7 (29), октябрь 2001

Сейчас мало кто в нашей стране представляет себе характер китайской национальной музыки. Изредка впечатления о ней мы получаем через телевидение (в основном, через китайские фильмы, которые, кстати, не частые гости на нашем экране), а избранные черпают свои представления из произведений китайского композитора Цзо Чжэньгуаня, чья музыка представляет собой искусный и довольно органичный синтез европейского музыкального академизма и китайской национальной интонационности.

Мне посчастливилось побывать в Китае, даже жить там и окунуться в стихию китайской жизни, где музыка является неотъемлемой ее частью еще с незапамятных времен. Многое сейчас изменилось в Китае — молодежь тянется к европейской музыке, a китайские композиторы осуществляют естественный (а иногда и сверхъестественный) «сплав» китайской мелодики и европейской гармонии или той или иной техники. Когда используются тембры народных инструментов, часто получаются довольно интересные вещи. Но сама по себе китайская музыкальная культура, и, прежде всего, народное музыкальное творчество, — безусловный феномен в мировой истории музыки. Она ни в коем случае не менее, а, быть может, и более глубока, чем европейская музыка. Музыка эта воспринималась китайцами многие века назад, воспринимается ими и сейчас как нечто незыблемое и вечное. Чистота ее сохранила тысячелетнюю первозданность; и дело тут не в какой-то слепой приверженности к законам старины, а в действительно вечном характере музыки, ее мелодике, тембре и ощущении времени. Этот вечный характер и предопределяет то, что китайская музыка не нуждалась и не нуждается в значительной эволюции.

Эта чистота сохранилась, а точнее, просто существует и в фольклоре. Первозданной красотой может гордиться наш фольклор и фольклор многих стран, где он только еще есть. Но специфика китайской музыки в том, что чистота эта присуща как фольклору, так и музыке, считавшейся элитной и аристократичной. Безусловно, эта чистота и роднит обе ветви (профессиональную и фольклорную). И даже это показывает, насколько гармонична и глубока, но вместе с тем проста жизнь китайцев.

Высшая ценность этой музыки заключается именно в ее общечеловеческом аспекте. Мы, русские, тоже соприкасаемся с этой подлинностью истоков, которая очень долго держалась у нас во всей музыкальной культуре, а со временем осталась только в фольклоре. И тем не менее, мы можем воспринимать чистоту китайской музыки и слышать в ней что-то свое, а точнее — общечеловеческое; не надо говорить: «китайцы — это китайцы, русские — это русские». Только послушайте внимательно звуки циня, колокольную музыку или русский северный плач, — и поймете, что «настоящая жизнь человечья» (Н. Гумилев) — здесь.

Нина Старостина,
студентка III курса