Российский музыкант  |  Трибуна молодого журналиста

В поисках музы

Авторы :

№ 9, сентябрь 1999

Искусство и культура определяют лицо общества. По его выразительным чертам можно понять состояние и самочувствие всего организма и каждой его клетки. Иду по Большой Никитской и останавливаюсь у дома № 13. Московская консерватория. Сколько великих имен и судеб обвенчалось с Музой в этом храме искусства! С мыслью о том, что происходит сегодня в одном из главных ВУЗов страны, и кто приходит в эти стены каждый день служить искусству, захожу через вход Малого зала в первый учебный корпус.

Утро. Мимо, как кометы, пролетают студенты, бросая взгляд на большое электронное табло, висящее напротив входной двери. «Опять опоздал. Но зато как обрадуется профессор, что я наконец-то дописал курсовую работу», – читаю мысли одного из них. Поднимаюсь выше. Белый холл. Расписание занятий: «полифония, гармония, анализ, сольфеджио» – вереница слов, настораживающих своим звучанием. Безнадежно пытаюсь найти в расписании традиционный перерыв на обед, но тщетно. «Обедать некогда. Заниматься надо, мы – теоретики», – говорят рядом. «Кто такие теоретики, на чем играют?», – начинаю расспрашивать. «О, это корифеи музыкальной мысли, они все знают о музыке», – получаю ответ.

Чтобы удостовериться, захожу к ним на лекцию. Маленькая кучка с виду вполне обычных людей. Идет трудоемкий процесс конспектирования и запуска «блока памяти» для сохранения получаемой информации от щедро дарящего лектора. Форма, гармония, мотив, аккорд – опять калейдоскоп терминов. А когда же торжественно вступит в свои права сама царица – Муза? «Ну, ты наивная, – шепчет сосед, – ты вникай глубже, в корень смотри: где каданс, где смена фактуры, а музыка – это понятие отвлеченное». Я оборачиваюсь и вижу серьезные лица, склонившиеся над очередным томом «теоретической истины». Тихо скрипит дверь, и появляется печальный образ заспанного коллеги, всю ночь готовившегося к зачету по музыке (точнее, по аккордам из этой музыки) и мужественно боровшегося со сном. «Как вы неорганизованны и невоспитанны. Вы мешаете учебному процессу», – возмущается преподаватель. «Извините. Я больше не буду», – кается студент. «Запишите домашнее задание. Разберите следующие произведения. Список литературы в читальном зале», – лекция кончается. «Прекрасное – хорошо. А вот о гастрите тоже позаботиться надо, а то он сам начнет беспокоиться о тебе», – зовут меня студенты в буфет.

Полуосвещенный зал с центральной фигурой буфетчицы – главной хозяйкой этого «музыкального салона». Чай, кофе, пирожки – глотай, не жуя, и беги дальше «постигать характер Музы». Я отправляюсь в читальный зал – священный алтарь храма, где рождаются новые теории, задумываются новые опусы. Здесь трудятся великие люди, будущие ученые. Тома книг и партитур, со страниц которых сочувственно смотрят гении прошлых эпох. Может быть, и Муза здесь? Слышу: «Я на лекцию не пойду. Некогда. У меня завтра индивидуальное занятие, подготовиться надо. Ведь читальный зал скоро закроется»; «А я курсовую пишу. До первого числа срок поставили»; «Да, а ты не помнишь, в каком веке жил Александр Македонский? У меня с историей нелады. А может у тебя друзья есть филологи, чтобы помочь мне в одном вопросе?» «Как вы все успеваете? – спрашиваю я восхищенно, – И музыку слушать, и писать, и читать?» «А мы ее и не слушаем, времени нет. Да и зачем это – ведь ноты есть, смотри и слушай». «Да, – размышляю я, – вот это настоящий профессионализм!».

«Слушай, сыграй мне что-нибудь, для души», – прошу я одного из них. И тут мой ученый стыдливо начинает переминаться с ноги на ногу, смущенно улыбаясь: «Прости, мне заниматься надо. Как-нибудь в другой раз, ладно?». «Счастливо тебе», – сочувственно киваю я и выхожу на улицу.

Юлия Тарасова,
студентка IV курса

Распетая поэзия

Авторы :

№ 6 (8), июнь 1999

Лично для меня была большой неожиданностью огромная очередь, выстроившаяся в тот вечер у входа в клуб «Манхеттен-экспресс». Внутри, на этом вечере царила особая атмосфера, которую не встретишь на академических концертах: некий сплав интеллектуализма со свободой выражения эмоций, которые порождала эта музыка. Публика была, в основном, «зрелая», но и мои ровесники пришли поразмыслить над жизнью.

Я долго думала, почему именно искусство бардов, как никакое другое из поп-культуры, за исключением, может быть, «рока», так провоцирует слушателя на размышления о жизни. Считаю, что это происходит от того, что на суд слушателя выносится сочинение, где доминирующее положение занимает слово. В самом деле, ведь искусство бардов – распетая поэзия, его эмоциональное воздействие складывается из трех составляющих: поэзии, артистической ситуации, музыки. Музыка в этом списке стоит на последнем месте, ее значение в данной ситуации – сугубо прикладное. Главное – поэтический текст, а также атмосфера – своеобразный энергетический обмен между исполнителем и слушателем. Мне захотелось поговорить, и я подошла к одному из артистов.

– Антон Шадько, – представился невысокий коренастый человек с удивительно яркими выразительными глазами.

Когда Вы начали заниматься музыкой?

– С детства. Я окончил «Мерзляковку».

А сочинение музыки?

– Честно говоря, не помню, а вот пьесы для гитары я  стал писать с 1983 года.

И что это была за музыка?

– Преимущественно песни. Так, с 1983-го по 1992-й я написал около пятидесяти песен

На свои стихи или больше любите других поэтов?

– Обожаю стихи Марины Цветаевой, в них хочется окунуться. В ее поэзии есть все…

Эти слова можно было бы с полным правом отнести и к творчеству Антона Шадько. Его песни были настолько разнообразны по тематике, что порой казалось, они отрывают тебя от земли, заставляют более ярко воспринимать окружающий мир, тоньше чувствовать… Среди них: «С большой нежностью», «Над синевой», «Мореплаватель». Эти песни словно объединяли публику, превращали ее в единый организм, очищали душу, а, значит, делали нас лучше, добрее.

Ольга Чурикова,
студентка
III курса

Методика сдачи экзаменов

Авторы :

№ 6 (8), июнь 1999

Да, я двоечник. И этого не скрываю. Все мы – потенциальные двоечники. Но даже к самому отъявленному прогульщику иногда (очень редко) приходит странное желание поработать. Представляю вам свою методическую разработку «Техника практической сдачи экзамена».

В идеале, конечно, все предметы нужно считать обязательными. Но, как показывает практика, студент, сдающий все экзамены в обязательном порядке, начинает худеть, бледнеть, теряет интерес к жизни и впадает в состояние, которое мы условно назовем «тихий съезд». Поэтому целесообразно все экзамены классифицировать на обязательные, необязательные и «на потом». Обязательные – это те, которые лучше уж сдать тогда, когда требуют. У теоретиков это, например, гармония, МТС, анализ; у инструменталистов, надо полагать, специальность. Необязательные – их, конечно, сдавать тоже придется, но есть возможность «потянуть» некоторое время. У тех же теоретиков, например, фортепиано. Оттягивать, конечно, долго не надо. Ну, дней десять вполне хватит, чтобы выучить программу. Третья категория экзаменов – «на потом». Имеется в виду такая форма сдачи, когда студент, изыскав соответствующую медицинскую справку, где указано, что он в день экзамена лежал, по меньшей мере, в бессознательном состоянии, предъявляет ее куда следует (следует – в деканат) и мирно со всеми расшаркивается до следующей сессии. Правда, при таком подходе предметы к очередной сессии имеют тенденцию к накоплению. Поэтому, исходя из того, что вышеназванный подход к экзаменам имеет достаточно крупные недостатки, мною были собраны, обработаны и классифицированы все основные техники сдачи экзаменов.

Итак, все способы сдачи экзаменов можно разделить на традиционные и нетрадиционные. В свою очередь, традиционные способы подразделяются на следующие:

1. Финансовый. Весьма распространен во многих вузах, под названием «дать на лапу». Популярностью в МГК не пользуется.

2. Технический. Способ, предложенный Леонидом Гайдаем («профессор, конечно, лопух, но аппаратура при нем») отметается по причине полной неспособности студентов МГК к техническому творчеству.

Психологический. Способ, таящий в себе множество плодотворнейших возможностей. Самый простой (мини юбка, надетая на длинноногую студентку, в сочетании с глубоким декольте) работает только в том случае, если экзаменатор –  мужчина. Если экзаменатор – женщина, принесите на экзамен своего ребенка. Смена пеленок и прочих подгузников вернет женское сердце к тем счастливым временам, когда и она месяцами не спала по ночам. И тогда уж, поверьте опыту, она вам все простит. А может, и не только вам, – зависит от того, сколь долго ваше чадо будет надрываться в крике. В данной ситуации, чем дольше, тем лучше. Подсознательное желание педагога поскорей избавиться от вас будет вам же на пользу. Но не спешите заводить ребенка только ради этого! При большом запасе специальных терминов (не обязательно только музыкальных) и достаточной бойкости языка возможно применить тактику «запудривания мозгов». При успешном ее применении педагогу ничего не остается делать, как с умным видом кивать головой. Но берегитесь, если инициатива перейдет в руки педагога. Он этой тактикой владеет не хуже вас.

3. Биоэнергетический и экстрасенсорный. В эту категорию входит множество техник, начиная от такой элементарной, как закладывание монеты в туфель и заканчивая проведением в коридоре перед кабинетом полномасштабного камлания с полной атрибутикой сибирского шамана. Сюда же входят такие известные и общеупотребительные приемы как гипноз, телепатия, телекинез, а также левитация. Но ввиду тривиальности и хорошей осведомленности педагогов об этих приемах, перейдем к рассмотрению нетрадиционных методов сдачи экзаменов.

Нам удалось выделить только два. Первый заключается в написании так называемых «шпор», которые включают ответы на наиболее сложные вопросы (за исключением вопроса о смысле бытия и «есть ли жизнь на Марсе?»). Но по сути, это очень трудоемкий метод, так как. в «шпоры» обычно перекочевывает весь материал лекций. И есть опасность, что при переписи вы можете его и выучить. А зачем вам лишняя и ненужная информация?

Второй, и самый нетрадиционный метод – держать все в голове, используя возможности памяти, ассоциативного и образного мышления. Но этот способ настолько редок, что после успешной экзаменовки не стоит его афишировать – вам все равно не поверят. Впрочем, данная классификация не претендует на всеохватность. Пользуясь ею, следует проявлять творческую инициативу и смело экспериментировать, соединяя различные формы и техники сдачи экзаменов. Успехов вам!

Лилия Демидова,
студентка III курса

Загадка Востока

Авторы :

№ 6 (8), июнь 1999

Любите ли вы японскую каллиграфию? Каллиграфия по-японски – это не только умение писать четким, красивым почерком, но, как оказалось, целое направление в искусстве, столь же показательное для японской культуры как икэбана, бонсай, оригами или кимоно.

В одном из залов Третьяковской галереи проходила выставка такой своеобразной живописи, где на картинах ничего не было изображено кроме иероглифов! Смотря на эти картины, понимаешь, что вряд ли когда-нибудь японцы откажутся от своей, казалось бы неоправданно сложной, письменности. Каждый язык, в его фонетическом и графическом проявлении, – олицетворение культуры, его породившей. Сколько неподвижной, тонкой красоты и скрытой выразительности в этих причудливых значках, в которые можно вглядываться бесконечно. Остановимся у некоторых картин. Вот текст, написанный в каллиграфическом стиле старинных японских свитков. Вот размашистым почерком написан иероглиф, обозначающий бабочку: он и на самом деле похож на бабочку…

А недавно мне довелось присутствовать на творческой акции, которую осуществил один современный художник. В Творческом доме на Пятницкой улице одна из стен зала предварительно была обшита картоном. При большом стечении публики, на глазах у всех художник разрисовывал эти картонные листы «загадочными письменами» в стиле японской каллиграфии. По окончании этой художественной импровизации кто-то из зала попросил автора: «Прочитайте, что там написано». Ответ был следующим: «Это самая большая загадка!»

Наталья Григорович,
студентка III курса

С любовью к памяти

Авторы :

№ 5 (4), май 1999

«Все реки текут в море, – но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь» (Еккл., 1, 7).

Человеческая душа никогда не замутнится и путь ориентиров своих не потеряет, пока сознание вновь и вновь будет возвращаться к чистым, родниковым первоисточникам, давшим начальный импульс его жизни и движению. А эти родниковые источники хранит наша память. Тот, кто не бережлив к сокровенному понятию «память», обречён на горе, неудачи и разочарования: не помнящий прошлого не имеет будущего. Но мало кто сегодня задумывается об этом. Азартная устремлённость в завтра теряет опору и становится призрачной, поскольку память о тех, кто привёл в уверенное сегодня, уходит от нас всё дальше и дальше.

Одна из замечательных личностей Московской консерватории, Альберт Семёнович Леман, совсем недавно ушедший из жизни, мечтал о проведении вечеров, посвящённых памяти тех выдающихся музыкантов, чья жизнь была тесно связана с Консерваторией. Молодые дарования должны чувствовать, нести в себе и продолжать традиции своих учителей и их предшественников. Истинное творчество, переходя от одного поколения к другому, длится непрерывно. Сам Альберт Семёнович в классе среди многочисленных студентов охотно делился трогательными воспоминаниями о своих учителях – великих людях: Д. Д. Шостаковиче, М. Ф. Гнесине, Н. И. Голубовской. И всякая деталь, подробность в рассказах воспринималась с особым интересом: большой, чуткий художник берёг в себе самое ценное и значительное, что довелось ему видеть в этой жизни. Переживший блокаду, труднейшие послевоенные годы и множество трагических событий в своей жизни, Альберт Семёнович никогда не забывал о своих учителях, способствовавших раскрытию его собственного таланта: в печати выходили статьи (об Асафьеве, Гнесине, Шостаковиче), на уроках цитировались меткие высказывания его наставников, вспоминались эпизоды студенческих лет, а партитуры подтверждали то, что перед нами Музыкант, связующий столетия – прошлое и предстоящее. Ведь нельзя не вспомнить о том, что, к примеру, М. Ф. Гнесин занимался в классе Н. А. Римкого-Корсакова, и Альберт Семёнович с гордостью считал себя «внучатым» учеником Римского-Корсакова…

И вот идея Альберта Семеновича воплотилась в жизнь. Усилиями кафедры Композиции 27 апреля 1999 года в Белом зале прошёл концерт, посвящённый творчеству профессоров консерватории – Н. Я. Мясковского (1881–1950), В. Я. Шебалина (1902–1963), А. Н. Александрова (1888–1982). Низкий поклон всем организаторам этого концерта и тем, чьи воспоминания прозвучали в нем: Т. Н. Хренникову, А. А. Николаеву, Р. С. Леденёву, В. И. Рубину.

Немногие знают, что здание Белого зала некогда было обыкновенным жилым домом, где находились квартиры профессоров Московской консерватории. В самом зале, где состоялся концерт, прежде располагались знаменитая ламмовская библиотека, о которой ещё хорошо помнили некоторые участники концерта, и две комнаты, в которых жил сам Павел Александрович Ламм (1882–1951), профессор консерватории камерного ансамбля с двумя сестрами, и где проходили занятия с учениками.

Обстановка на концерте была удивительно теплая, живая и непринуждённая, хотя присутствовало небольшое количество публики. Наши педагоги рассказывали о своих годах учебы, создавая яркие портреты мастеров, их обучавших. После слов, проникнутых любовью и благодарностью, и отзвучавшей музыки хотелось скорее уединиться и задуматься о многом важном в жизни.

Концерт вела студентка IV-го курса композиторского факультета Анжелика Комиссаренко. Прозвучали: Соната для виолончели и фортепьяно (в исполнении М. Тарнорутского и Е. Комиссаровой) и «Мадригал» (в исполнении заслуженной артистки Л. Белобрагиной и М. Шалитаевой) Н. Я. Мясковского; соната для альта и фортепиано (играли О. Машукова и Ю. Парамонов) Шебалина; романсы Александрова (с Л. Белобрагиной и М. Шалитаевой). Эти изумительные сочинения заслуживают восхищения, и знакомство с ними для многих, думаю, только началось.

Удивительное событие совершилось в этот вечер. Идея Альберта Семёновича, наполненная человечностью, милосердием, как это было со многими его идеями, казалось, вдыхала в ушедшее жизнь, увлекала и не давала забыть, что мы, вспоминающие о прошлом, творим наше будущее. В этом прошлом так много чистого, светлого, доброго, что, к сожалению, сейчас во многом утрачено.

Подобные концерты необходимы не только композиторам. Практически отсутствие как исполнительских, так и историко-теоретического факультетов создало несколько грустную кар тину. Хочется надеяться, что к будущим концертам, в которых наши педагоги-подвижники будут знакомить публику не только с теми, кто преподавал композицию в Московской Консерватории, но и с теми, кто сегодня в ней трудится на композиторском факультете, и концертный зал – бывшая квартира П. А. Ламма, станет выглядеть иначе, более привлекательно, и музыканты и те, кто просто любит искусство и хочет знать его историю, проявят больше заинтересованности. А присутствовавшие в этот вечер в зале навсегда с благоговением сохранят самые вдохновенные и светлые воспоминания об этом концерте.

«Просим же вас, братия, уважать трудящихся у вас, и предстоятелей ваших в Господе, и вразумляющих вас. И почитать их преимущественно с любовью за дело их; будьте в мире между собою» (1 Фес., 5,12–13).

Жанна Сипапина,
студентка III курса

Музыка вокруг нас

Авторы :

№ 5 (4), май 1999

О, сколько музыки у Бога,
Какие звуки на земле!

Эти строки – знаковые для Шостаковича в финале его прекрасного блоковского цикла. Читая студенческие критические заметки этого номера, проникаешься той же мыслью. Вроде бы в центре внимания молодых авторов, не то давнее, нетленное, что подсознательно звучит внутри нас как «музыка от Бога», а сравнительно новое, создаваемое рядом, далеко не бесспорное и, главное, такое невообразимо разное. Но, видимо, пора понять и принять, что наш завершающийся «безумный, безумный» век звучит по-своему, что в его пестром звуковом облике, где смешалось старинное и архисовременное, высокое и низкое, грубое и нежное, оглушающее громкое и тишайшее, отражаемся все мы, кому довелось в это время жить.

Кто музыки не носит сам в себе
Кто холоден к гармонии прелестной,
Тот может быть изменником, лгуном,
Грабителем; души его движенья
Темны как ночь…

Шекспир знал человеческую природу как мало кто. И понимал, сколь важно, чтобы душа отзывалась на прекрасное. А «чем сердце успокоится», как говорят прорицательницы, в контактах с музыкой вещь очень индивидуальная. Даже в нашей академической, музыкально высокообразованной среде ценностные критерии далеко не однородны. Что уж говорить о мире! Оценивая, анализируя звучащую данность критик, естественно, не может все полюбить (сердцу не прикажешь!), но обязан понять, что и почему волнует, притягивает его современников, куда – в прошлое, в будущее, в новые неведомые измерения – устремлены духовные поиски жаждущих художественного удовлетворения, кто и за какие достоинства становится властителем дум и душ, в чем корень успеха или провала, скорого забвенья или долгой славы. Понять значит перестроить мышление, как говорил М. Бахтин. Понять и сочиняющего, и музицирующего, и слушающего. Понять и оценить по достоинству.

Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Вся предалась бы вольному искусству.

Какое счастье – наш Пушкин! На днях мы все вместе и каждый сам для себя будем праздновать 200-летие его рожденья. С праздником!

Проф. Т. А. Курышева, художественный руководитель «Трибуны»

Памяти 1 апреля

Авторы :

№ 4 (6), апрель 1999

Многие не знают, как провести свой досуг. Значит, не имеют в наличии самую совершенную из систем КАРАОКЕ – систему CD+OK, разработанную фирмой SAMSUNG ELECTRONICS. В отличие от обычных систем КАРАОКЕ, здесь Вам не надо иметь дополнительную аппаратуру или отдельное помещение для управления. Всё, что Вам требуется — это только один аппарат CD+OK и желание развлекаться.

Система CD+OK оснащена двумя гнёздами подключения микрофонов с регулировкой громкости, так что Вы и Ваш друг можете петь дуэтом. Клавиши основных функций очень легко обнаружить на передней панели управления, так как они светятся и видны даже в темноте. Например, клавиша MALE (мужская тональность) понижает тональность, а клавиша FEMALE (женская тональность) повышает тональность, давая Вам возможность, в соответствии с особенностями песни, петь её с меньшими усилиями. Искусственное эхо, получаемое с помощью цифровой обработки сигналов, позволяет Вам очень реалистично имитировать атмосферу профессиональной студии.

Если Вы позовёте гостей, CD+OK создаст неповторимую атмосферу Вашей вечеринки. CD+OK обогатит Ваше заведение новыми возможностями и сможет развлечь даже самых придирчивых посетителей. Вы можете наслаждаться пением в специально предназначенном для этого уютном салоне вместе с Вашими друзьями, любимыми и родными. Это принципиально новая концепция развлечения.

На одном компакт-диске системы CD+OK Вам предлагается до семи тысяч песен и четыре тысячи разнообразных изображений, из которых Вы можете выбрать то, что Вам нравится. Наслаждаясь песнями, записанными только на одном компакт-диске, Ваша семья непременно получит массу удовольствия. Чтобы заказать интересующую Вас песню, Вам надо только набрать номер этой песни на пульте дистанционного управления. Меньше чем через две секунды Вы услышите музыку и увидите на экране выбранное Вами сопровождающее изображение. И теперь Вы можете петь! Если Вы исполните песню хорошо, то по окончании Вы услышите звуки фанфар.

Все песни подразделяются на: 1) Поп; 2) Ретро; 3) Детские; 4) Рок; 5) О войне; 6) Народные; 7) Авторская; наконец, Романсы. Выбор огромен, но Вы можете приобрести дополнительные компакт-диски CD+OK для расширения возможностей выбора. Новые диски будут выпускаться постоянно. Для любителей классики сообщается, что в скором времени в продажу поступит популярная оперная мелодия «Что день грядущий мне готовит?». Как в мужской, так и в женской тональности.

Студент НИВОР,
специально для апрельского номера

Ощущение праздника

Авторы :

№ 3 (5), март 1999

Не по-зимнему теплый февральский вечер. Консерватория. Люди на улице, в фойе, в зале. Начинается концерт, посвященный сразу трем датам: сорокалетию органа Малого зала, семидесятилетию со дня рождения народного артиста России Гарри Гродберга и сорокапятилетию его творческой деятельности в Московской филармонии. На сцене сам юбиляр. В программе органные произведения Баха: прелюдии, фуги, фантазия, партита. Чудом взяв билет в партер (желающих побывать на этом концерте было хоть отбавляй), я благодарю Бога, что он привел меня именно сюда.

О величии Баха написаны тома книг и исследователей. Но каждый раз только сама музыка лучше всего отражает недосягаемость гения. Музыка заколдовывает и заставляет забыть о сегодняшнем дне с его бессмысленной суетой и безумными скоростями. Воцарилась такая тишина, что, казалось, слышно, как падают снежинки за окном, а сердца и души людей соединились в одно большое и целое. Очень светло и возвышенно прозвучала Прелюдия и фуга C-dur, торжественно открыв концерт, вводя слушателей в баховский мир звуков. Яркое впечатление осталось от исполнения хоральной Партиты f-moll, характеризующейся богатой тембровой и жанровой палитрой. Разнообразие и красочность образов открылись слушателям в многочастной Пасторали F-dur. Кульминацией вечера стала грандиозная Фантазия с-moll. Заключительным кадансом – известная Прелюдия и фуга a-moll, величественная и монументальная. Зал бурлил, рукоплескал. Публика щедро и пылко дарила свои лучшие порывы – восторг, благодарность и восхищение.

На бис за исполнителем оставалось право выбора: чем ответить на этот взрыв аплодисментов? В тот вечер все были настроены на вечное, возвышенное. И прозвучал Хорал «Бог – наша святыня».

…Падал снег. Публика расходилась, а душу переполнял божественный мир музыки Баха. И так хотелось надолго удержать, запомнить и остановить это ощущение праздника, которое подарил своим слушателям выдающийся мастер Гарри Гродберг.

Юлия Тарасова,
студентка III курса

Два прочтения одной симфонии

Авторы :

№ 3 (5), март 1999

Первая симфония Г. Малера – один из шедевров мировой музыки – с этим вряд ли можно поспорить. На мой взгляд, будучи автором лишь одного этого произведения, Малер уже мог бы войти в плеяду выдающихся композиторов позднеромантической эпохи. Но каким бы совершенным не было произведение, всегда встает  проблема его интерпретации, трактовки исполнителями.

Две версии прочтения этой симфонии – Амстердамским симфоническим оркестром под управлением Бернарда Хайтинка (запись 1984 года) и российским Большим симфоническим оркестром под управлением Владимира Федосеева (запись 1990 года) служат хорошим примером  того, как по-разному может прозвучать одно и то же сочинение. Неоднократно прослушивая эти записи и сравнивая их, я все более и более убеждался в том, что «вариант» Федосеева во многом уступает трактовке Хайтинка.

У амстердамцев произведение наполнено венским колоритом! Здесь и танцевальные жанры – лендлер и вальс (оба из второй части симфонии), и уличная песня-танец в духе венгерско-цыганских напевов (из третьей части), и несколько трансформированная «тема» детской песенки «Братец Мартин» (из той же части). Оркестру  Хайтинка бесспорно удалось перенести слушателя в этот многообразный и, вместе с тем, имеющий свой единый характерный облик мир.

Превосходство исполнения амстердамского оркестра – в пристальном внимании к валторнам – инструментам, несомненно более всего выделяющимся в Первой симфонии (их число заметно превышает традиционное для симфонического оркестра). Ведь именно валторны с их бархатным, густым  благородным тембром символизируют в первой части стихию природы, а в лендлере своим пронзительным (в верхнем регистре) звучанием, создают характерную ауру «гудящей» Вены, воскрешая  в памяти жизнелюбивые творения Гайдна. Именно такими – разными, но, что еще важнее – всегда звучными, выделяющимися из общей оркестровой массы, предстают эти инструменты в версии западного коллектива. Временами даже создается впечатление, будто весь оркестр пронизан их звучанием.

В исполнении же нашим оркестром австрийский «дух» симфонии выражен в гораздо меньшей степени. Да и валторны у Федосеева совершенно иные – их индивидуальный характерный тембр угадывается с трудом. Более того – протяженная валторновая трель в репризе первой части, прекрасно выполненная у Хайтинка, совершенно проигнорирована нашими исполнителями. В трактовке Федосеева  есть, на мой взгляд, еще один недостаток в плане тембровой характеристики – несколько преувеличенная роль ударных, вряд ли являющаяся здесь удачной  «компенсацией» недостаточной звучности медных духовых.

Налицо и темповые  отличия этих двух исполнений, причем также не в пользу федосеевского оркестра. При четкости и выверенности темпов у западных оркестрантов, у российских далеко не везде выбор движения отвечает ожиданиям слушателя: в первой части не хватает активности в конце вступления – при подготовке главной темы, во второй части – средний раздел (вальс) подчеркнуто статичен, похоронный марш из третьей части, напротив,  более подвижен, чем требуется. А в конце лендлера Федосеев  даже пренебрегает ремаркой в партитуре, указывающей на ускорение движения!..

…Интерпретация – вещь очень личностная, сугубо индивидуальная. Владимир Федосеев – несомненно, выдающийся дирижер – по своим устремлениям приверженец строгости в исполнении, но в его прочтении Первая симфония Малера не совсем вписывается в рамки стиля композитора, каким он представляется мне. Но как хорошо, что замечательные сочинения играют многие, и у нас есть возможность не только наслаждаться, но и сравнивать…

Евгений Метрин,
студент III курса

Времен связующая нить…

Авторы :

№ 3 (5), март 1999

Как видим, пафос мысли ветхозаветного проповедника Екклесиаста сводится к тому, что всякой вещи есть свое время и свой устав, и что распоряжаться временем человек не волен, ибо это удел и промысел Божий.

Но разве не дано человеку останавливать время в своем воображении, разве не дано ему помнить, и разве память, – эта связующая нить времен, – не обращает миг, мгновенье, мимолетность – в Вечность?

Вопрос исторической памяти – это одновременно и вопрос преемственности истории по отношению к самой себе. А была ли такая преемственность? Можно ли прочертить сквозную линию? Или история культуры – прерывистая, пунктирная цепь событий?

Кажется, однозначного ответа на поставленные вопросы нет. С одной стороны, история изобилует примерами намеренного уничтожения традиций, манифестационного разрыва со своим прошлым. Но, с другой, – немало и примеров обратного «взаимоотношения времен», когда следование канону всячески поощрялось, а «новое» сознательно основывалось на завоеваниях «старого». О первом тонко высказался Стравинский. «Если бы мир прислушался к Джезуальдо, – заметил однажды Игорь Федорович, – вся история новой музыки развивалась иначе». Речь, вероятно, идет о том, что высотная система в произведениях Джезуальдо как бы заглянула на 300 (!) лет вперед, самым неожиданным образом отозвавшись в логике организации свободно-додекафонных опусов ХХ века. Этот прецедент, казалось бы, должен заставить нас усомниться в поступенности развития высотной системы, а вслед за этим, и в наличии непосредственной преемственности в истории музыкальной культуры.

Но, лишь только мы меняем ракурс рассмотрения, как меняется и то, на что направлен наш пристрастный взгляд, и преемственность становится не только прямой, но, если угодно, почти реально зримой. Это замечательно подтверждается на примере взаимоотношения пары Учитель – Ученик. И хотя не всегда Ученики официально учились у своих Учителей, мы довольствуемся уже тем, что они фактически считали себя таковыми. Обратившись, с этой точки зрения, к русской музыке ХХ века, можно придти к интригующим и, на первый взгляд, парадоксальным выводам. Например, не удивительно ли, что Шнитке через Е. К. Голубева наследовал педагогическим традициям танеевской школы, поскольку одним из своих Учителей Евгений Кириллович считал Н. С. Жиляева – любимого ученика Танеева? Своим Учителем считал Жиляева и Шостакович, который спустя много лет будет стоять у истоков творческого пути Эдисона Денисова. В свою очередь, имя Денисова сопутствовало формированию творческого облика таких современных композиторов, как Сергей Павленко, Владимир Тарнопольский, Иван Соколов, Божидар Спасов, Дмитрий Смирнов и представителей младшего поколения – Ольги Раевой, Антона Сафронова, Александры Филоненко, Вадима Карасикова… Конечно, Ученики не во всем продолжали своих Учителей. Но ведь традиция жива обновлением, а не дословным цитированием. И нам гораздо важнее факт воображаемого пересечения музыкантов такого масштаба, как Шнитке и Танеев (кстати, через Танеева и Чайковский), чем та стилистическая пропасть, которая их отделяет.

Неотъемлемое звено этой преемственной линии, звено, без которого, быть может, не состоялась бы непрерывность традиции, ее лица «необщий облик» – Николай Сергеевич Жиляев. Трагическая судьба Жиляева – энциклопедически образованного, оригинально мыслящего музыканта наложила «вето» на его творческое наследие, практически вычеркнув имя этого композитора и теоретика из анналов отечественной истории. На виду оставалась лишь музыкально-критическая деятельность Николая Сергеевича – далеко не самая ценная часть его «творческого портфеля». Ученик Ипполитова-Иванова, Жиляев фактически занимался композицией под руководством Сергея Ивановича Танеева. Под его же руководством Николай Сергеевич изучил все предметы теоретического цикла и притом настолько успешно, что Танеев даже рекомендовал Жиляева для занятий с некоторыми из своих учеников. Так, в Музее имени Глинки хранится переписка Жиляева с одним из первых и любимейших своих «учеников от Танеева» – Алексеем Владимировичем Станчинским. (Кстати, Николай Сергеевич был инициатором и редактором академического издания сочинений Станчинского.) Другим учеником Жиляева был юный Михаил Тухачевский – впоследствии блистательный военный мыслитель, стратег, один из пяти первых маршалов Советского Союза. Гнусно сфабрикованные документы, якобы изобличавшие Тухачевского в измене Родине и участии в «антисоветской троцкистской военной организации», привели к необоснованному аресту и физическому уничтожению самого Михаила Николаевича, его жены Нины Евгеньевны, двух братьев – Александра и Николая… Репрессиям подвергся и круг близких Тухачевскому людей. Так, был арестован его учитель музыки, а в гражданскую войну историограф и библиотекарь при штабе Тухачевского – Николай Сергеевич Жиляев. В личном деле Жиляева (в то время профессора Московской консерватории по классу сочинения) датой 1 декабря 1937 года помечена чудовищная по своей циничности запись: «Отчислен за неявку на работу». И разве можно в этой неявке предположить истинную причину – арест и последовавший 20 января 1938 года расстрел?!

Долгое время Николай Сергеевич работал редактором Музгиза и поэтому, вероятно, его имя в первую очередь ассоциируется с изданием сочинением Скрябина (с которым, как, наверное, хорошо известно, Жиляев, находился в дружеских отношениях), Листа и Дебюсси. (Кстати, именно Николаю Сергеевичу принадлежит заслуга обнаружения и подготовки к печати неизвестной рукописи юношеской симфонии Дебюсси.) Но музыкально-критической, педагогической и редакторской деятельностью наследие Жиляева не ограничивается. Мало кому известно, например, о научно-исследовательской работе Жиляева в области творческого процесса композиторов и его оценке роли «мускульного ощущения». Это последнее он считал источником рождения фортепианных, скрипичных и других стилей, где, как и в танце, в основе имелось движение. На «мускульное» исследование Жиляева указывает в своих Воспоминаниях Евгений Кириллович Голубев. К сожалению, никаких более подробных сведений об этой стороне деятельности Николая Сергеевича ни в одном из московских архивов пока обнаружить не удалось. Вполне вероятно, что этих сведений вообще нет, поскольку Жиляев не был склонен к письменной фиксации своих наблюдений, являясь прежде всего мастером Устного Слова – как Болеслав Леопольдович Яворский или недавно ушедший от нас Юрий Александрович Фортунатов. Поэтому мысли Жиляева о музыке, точное, хлесткое жиляевское Слово осталось в первую очередь в памяти его учеников. И совершенно необъяснимо, почему при публикации Воспоминаний Голубева «вырезанным» оказалось именно приводящаяся по памяти прямая речь Николая Сергеевича, эти знаменитые «жиляевские словечки». «…В юморе, – вспоминает Евгений Кириллович, – он был своеобразен и неповторим. Например, любил он задавать самые неожиданные вопросы: «Как отчество Демона?» Если же отвечали ему, что по Лермонтову —Эфирович, то он возражал, что он «Вольный сын Эфира» – следовательно незаконный. Или, кто муж козы – козел, а осы? Выходило, что осел! Фамилию Богораз – предлагал переменить на Чертасдва. В такого рода каламбурах он был неистощим» (цит. по: Голубев Е. Воспоминания, РГАЛИ, ф. 2798, оп. 1, ед. хр. 77).

Пусть, для воссоздания облика Жиляева-музыканта приведенные слова Воспоминаний не выглядят особенно существенными. Но зато они дают нам живое представление о Жиляеве-человеке, который заслуживает того, чтобы о нем помнили. А ведь помнить – это уже так много!

Не случайно у Мориса Метерлинка добрая Фея в «Синей птице» на вопрос Тильтиля о том, могут ли люди увидеть умерших отвечает:

«Раз они живут в вашей памяти, значит они не умерли…
Люди не знают этой тайны, они вообще мало что знают.
Но ты благодаря алмазу сейчас увидишь, что мертвые,
о которых вспоминают, живут счастливо,
так, как будто они не умирали».

Елена Доленко,
студентка III курса