№ 8 (124), ноябрь 2012

«…В центре – человек, его судьба, характер, взаимоотношения с окружающими. Главное – выразить “жизнь человеческого духа” в художественной форме» – так обозначила кредо Восьмого Международного театрального фестиваля «Сезон Станиславского», проходившего в Москве с 4 октября по 7 ноября, его директор-координатор Зейнаб Сеид-Заде. Концентрация внимания на человеке – одна из характеристик спектакля «Среди облаков», который был сыгран тегеранской труппой Mehr Theatre Group в рамках фестиваля на сцене Театра Луны.

Постановщик – молодой иранский режиссер и драматург Амир Реза Кухестани (1978 г. р.) – известен как в Европе, так и на родине. Он не впервые привозит свою работу в Россию: в 2003 году его спектакль «Танец на стекле» был показан на Международном театральном фестивале имени А. П. Чехова; в 2008-м – на Четвертом фестивале «Сезон Станиславского» зрители увидели «Квартет. Путешествие на север». Будучи драматургом, он не забывает отдать долг и бессмертной классике – в прошлом году режиссер выпустил «Иванова» по пьесе Чехова, которого, к слову, иранцы знают и любят. «Среди облаков» (2004) – пьеса самого Кухестани; премьера состоялась в Бельгии (2005), а затем ее увидели в двадцати городах мира.

Как всегда в иранских искусствах, подтекст – важнее текста. Полнота раскрытия смыслов зависит лишь от глубины знаний, богатства жизненного опыта и тонкости душевной организации воспринимающего, что позволяет произведению быть доступным любому, не теряя при этом своей художественной ценности. И хотя театральное искусство обладает большой долей реальности, режиссеру удалось почти невозможное: за кажущейся однозначностью происходящего у него скрывается множество смыслов (как в поэзии Хафиза, где один текст предполагает многочисленные варианты трактовки).

Очень взрослый, чрезвычайно смелый, детально продуманный спектакль, безусловно, обладает своей эстетикой. Он вряд ли доведет зрителя до слез, и, быть может, мало найдется тех, кто скажет, что эта работа завораживает; но атмосфера, созданная режиссером, заставляет задуматься. Черта менталитета иранцев, заключающаяся в нежелании выносить свой внутренний мир на всеобщее обозрение, стала причиной возникновения в их культуре естественной парадигмы выражения многого через малое. Отсюда – точность и тщательный отбор режиссером приемов, которые помогают сдержанно, но полно выразить любую мысль. Минимум декораций – три аквариума, удачно обыгрываемые и превращающиеся во всевозможные предметы; три луча света, бьющие на сцену слева, справа и сверху; паузы.

Спектакль рассказывает историю двух бредущих по Европе людей, по разным причинам покинувших Иран, – молодого мужчины и беременной женщины. То, что мы видим на сцене, есть только высвеченная часть жизни героев, начало и конец которой уходят далеко за рамки постановки. Открытая форма позволяет отвлечься от сюжетной канвы происходящего. Финал неоднозначен, ибо цель путешествия – не прибытие в пункт назначения, но само путешествие. Как цель жизни – не достижение смерти, но сама жизнь. Внешний мир оказывается лишь ареной встречи героев, делая объемными главные идеи спектакля, обозначенные символами – тишины, воды, света, материнства.

Отдаленные нити тянутся к фигурам Марии и Иосифа, к затерявшимся во времени матери и сыну, к путающимся мыслям умирающего и многому другому. Спектакль пронизан ощущением «предрождения», сам темп его будто соответствует тихому и радостному ожиданию появления на свет. Вокруг зрителя – теплая и мягкая темнота, звук воды, спокойные голоса мужчины и женщины. Кажется, будто весь зал – утроба матери и все мы еще только ждем своего прихода. Ребенок мыслится как символ спасения – и в элементарном плане (средство закрепления статуса в чужой стране), и в глубоко философском (ребенок – смысл жизни; его отсутствие – величайшее горе).

Режиссер не стремится раскрыть актуальную во все времена тему непростой жизни беженцев. Наоборот, он практически оставляет за кадром общие положения судеб этих людей, акцентируя внимание на их мыслях и чувствах, заставляя зрителя вдумываться в подтекст произнесенных слов, вслушиваться в тишину. Беседы героев в основном и протекают именно в тишине, которая дополняется минимальной по времени звучания, но прекрасно подобранной музыкой. Незаметно вливаясь в тело спектакля, тишина начинает звучать, и безмолвие становится то молитвой, то признанием, то просьбой. Застигнутый врасплох этой звучащей тишиной, зритель начинает смутно чувствовать, что среди окружающего хаоса гармонию олицетворяет только человек. Поэтому его нужно беречь и уважать. Эта мысль режиссера пропитывает каждое слово и движение героев, отношения которых вне зависимости от обсуждаемой ими темы светятся достоинством и бережным вниманием друг к другу.

В итоге – какой же реакции зрителя можно ожидать, если спектакль играется на незнакомом (и вербальном, и театральном) языке? И как быть, если даже для понимания сюжета требуется душевное и интеллектуальное напряжение? Просто нужно вспомнить, что иранская культура, ошибочно считающаяся «далекой» и «чужой», является, тем не менее, глубоко родной нам и другим народам индоевропейского ареала. История наших с иранцами духовных связей исчисляется тысячелетиями, а обширность пересечений в культуре и менталитете удивляет. Думается, именно поэтому спектакль во многом оказался понятен российской публике и, смею надеяться, произвел на нее впечатление произведения, созданного достойно замыслу.

Марина Вялова,
студентка IV курса ИТФ

Поделиться ссылкой: