Российский музыкант  |  Трибуна молодого журналиста

Дышит ли Чечилия Бартоли?

№ 1 (99), январь 2010

— Синьора Бартоли, в одном интервью Вы сказали, что арии из «Sacrificium» – вероятно, самые сложные из тех, что Вы когда-либо записывали. Ощущаете ли Вы предел своих возможностей? Смогли бы Вы спеть еще более сложную музыку?

Бартоли2— Трудность исполнения этой музыки в том, что она написана для мужчин. Для людей с женским голосом, но с мужским телом. Вы знаете, что мальчиков кастрировали до мутации голоса, в возрасте 6-7 лет. Этой операции подвергалось огромное количество детей: от трех до четырех тысяч каждый год только в Италии. Когда эти мальчики вырастали, они, естественно, становились мужчинами. И для женщины спеть арии кастратов предельно сложно, потому что у нас нет такого количества кислорода в легких, как у мужчин. Люди думают, что самое сложное в моем пении – колоратуры. Конечно, это сложно, но есть вещи гораздо сложнее. Самое трудное – спеть так называемые «страстные арии», arie patetiche, в которых мелодия разворачивается невероятно медленно, а текст полон горечи и тоски. Очень сложно продолжать движение и не быть чрезмерно взволнованной этой музыкой. Подумать только, я пою арии, написанные для всех этих мужчин, у которых было столько психологических проблем – это сильно! 

— Вы не использовали при записи компьютер для связывания этих невероятно длинных фраз?

— Нет. Я тренировалась, чтобы спеть каждую ноту в точности, как она написана. В некоторых пассажах я беру дыхание так, что вы этого не заметите. Кастраты тоже умели это делать. Конечно, я дышу, но вы не сможете поймать меня на этом. Я не в первый раз делаю такое, вспомните хотя бы мой альбом «Opera proibita» («Запрещенная опера») – там то же самое. Например, та ария Генделя из оратории «Trionfo del Tempo». Бог мой! Там есть места, где нужно петь синхронно со скрипкой – терцией выше или терцией ниже. У голоса и у скрипки одинаково виртуозные партии. Скрипка играет и играет, а мне нужно петь и петь…

— Большинству слушателей такие композиторы, как Леонардо Лео или Карл Генрих Граун, почти не известны. Это не Вивальди, музыку которого теперь узнает почти каждый. Чувствуете ли Вы сами различия между стилями композиторов, представленных в альбоме?

— Да, и вы тоже можете это почувствовать. Среди неаполитанцев различия не так сильны. Я имею в виду Порпору, Лео, Винчи – это представители неаполитанской школы. Но, конечно, вы почувствуете разницу между ними и Грауном, Генделем – это же немцы. Они считали себя итальянцами, но в душе все равно оставались немцами. И даже среди итальянцев есть различия. Скажем, Кальдара, которого я тоже включила в альбом, совсем не похож на Порпору. Потому что Кальдара представитель старой школы. Вы это услышите – музыка Кальдары более полифонична.

— В Вашем репертуаре преобладает итальянская музыка. Причина в Вашем происхождении, в языке или в чем-либо другом?

— Прежде всего причина в том, что я выросла в этой среде. Я из музыкальной семьи, мои мама и папа – оперные певцы. Я росла на итальянском оперном репертуаре, на веризме, на всех этих Верди, Пуччини… «Аиду» я увидела впервые, кажется, в три года, и это было по-настоящему сильное впечатление. Меня поразили тогда не только музыка, но и грандиозное представление с великолепными костюмами и огромными декорациями. Все происходило в термах Каракаллы – это греческие бани, архитектурный комплекс под открытым небом.
Так что итальянская музыка – это действительно часть моей культуры; любовь к ней заложена в моих генах.

— О чем Вы думаете и что чувствуете в момент пения?

— Все зависит от того, какую роль я пою. Что исключительно важно, когда вы на сцене, – это передавать чувства. Ведь музыка именно об этом – о чувствах. Нужно находить эмоции и в музыке, и в словах. В пении важна эта комбинация: поэзия как служанка музыки, музыка как служанка поэзии. А певец обязан служить обеим. Если вы можете сделать это – значит, вы хороший певец и хороший актер.

— Думаете ли Вы о тексте, когда поете?

— Текст – это способ передать то, что я чувствую, но он нужен и для того, чтобы рассказать историю. А еще в тексте нужно играть с каждым стихом и с каждым звуком, который есть в словах. Вообще же в опере важен комплекс элементов: сочетание экспрессии, текста, красоты звучания и грусти, заложенной в музыке, и еще многого другого. Я не отделяю одно от другого, не говорю себе: «Я только пою музыку». Для меня важно именно сочетание, которое и рождает по-настоящему сильное исполнение.

— Контролируете ли Вы себя во время концерта или же полностью отдаетесь чувствам?

— С одной стороны, я должна служить музыке композитора, с другой – вкладывать свою душу. Так что и здесь необходимо сочетание. Если не контролировать себя, легко потеряться, выпасть в чрезмерную эмоциональность. В какие-то моменты можно отдаться музыке, в другие моменты нужно знать, что, если вы это сделаете – вы просто перейдете на крик и не сможете больше петь. Так что нужно быть чуть-чуть настороже. Я бы не стала употреблять слово «контроль», потому что «контролировать музыку» звучит немножко странно. Я бы сказала «будьте осторожны», потому что, если эмоция слишком сильна, вы не сможете петь и начнете плакать. Но в то же время я скажу вам: если вы перестанете петь и начнете плакать – почему нет? Мы же люди. В музыке Моцарта есть одно место, которое заставляет меня во время исполнения плакать, но оно же заставляет вслед за мной плакать публику. И что в этом плохого? Что плохого в слезах, когда вы слушаете музыку?

— Многие критики считают, что в оперном мире Ваше «пространство» ограничивается комическими партиями. Как Вы сами относитесь к серьезным ролям?

— На самом деле я сыграла много серьезных ролей: я пела Эльвиру из «Дон Жуана» и Фьордилиджи из «Così fan tutte» с Арнонкуром в Цюрихе; обе оперы выпущены на DVD. Я также пела Эвридику в «Орфее и Эвридике» Гайдна, и это абсолютно трагическая опера. А в операх Россини я действительно пела в основном комические роли. Моя карьера началась с Розины из «Севильского цирюльника». Мне было тогда 19 лет, и это, пожалуй, была подходящая роль и подходящий возраст для этой роли. Вообще мне нравятся самые разные характеры – и комические, и предельно серьезные, но больше всего я люблю противоречивые женские образы. Золушка, например, и комична, и грустна одновременно. Чтобы петь Золушку, вам нужно уметь быть меланхоликом.

— Если бы Вы жили в XVIII веке, Вы хотели бы быть кастратом?

— О-хо-хо. Определенно нет.

— Почему же нет?

— Ну, я могу задать тот же вопрос Вам (хохочет).

— Но я не певец, к сожалению.

— Вы знаете, в шесть лет они тоже не были певцами. Это были всего лишь мальчики. И никто не знал, сделают ли они карьеру. На самом деле лишь немногие могли стать певцами, остальным была уготована поистине жалкая жизнь. Ведь они не были ни женщинами, ни мужчинами, и общество отвергало их. Так что нет, определенно нет, я не хотела бы быть кастратом, и я очень счастлива быть рожденной в том веке, в котором я родилась.

— Говорят, что они были притягательными мужчинами и великолепными любовниками.

— Что они были лучше, чем обычные мужчины? Я не верю в эти рассказы. Знаете, кастраты очень стыдились сказать, что они кастрированы. И всегда старались скрыть этот факт, придумывая историю о каком-нибудь несчастном случае. Ведь если бы они сказали правду, им пришлось бы открыть и то, что они из бедной семьи, и вообще всю подноготную. Есть очень много историй, скорее придуманных, чем реальных, о том, что они могли заниматься сексом часами и делали это лучше, чем мужчины. Как это может быть? Я в это не верю. Правда то, что кастратов использовали для развлечения, поскольку от них женщины не могли забеременеть. Вообще природа кастратов была двойственной, поскольку они играли на сцене не только мужчин-героев, но и королев. Эта двойственность очень сильно воздействовала на людей, и огромная аудитория, слушая кастратов, приходила в невероятное возбуждение.

— На сцене и в повседневной жизни Вы выглядите совершенно по-разному. И Ваше поведение за пределами сцены совсем не похоже на обычное поведение оперной звезды. Почему? Вам не хочется всегда быть дивой, появляться всюду в вечернем платье и с драгоценностями?

— Вы имеете в виду в личной жизни?

— Да.

— О, нет. У меня нет времени на это. И я не знаю, что значит «дива». Я хочу быть музыкантом, хорошей певицей на сцене – вот что я считаю очень важным. А в личной жизни… Но я так люблю мои джинсы! И еще: вы можете вообразить, как я провожу все мои научные исследования в библиотеках, в консерваториях, смотрю и изучаю музыку – и все это на высоких каблуках, с драгоценностями, с кучей косметики на лице? Забудьте это!

— Вы знаете, что русская публика очень Вас любит. Что нужно сделать россиянам, чтобы Вы к нам приехали?

— Я хочу приехать в Россию. Публика там невероятная. Я дала концерт в Консерватории имени Чайковского, и реакция была поразительная. Вы слушаете музыку сердцем, душой – вот в чем дело. Меня и саму воодушевляли очень многие русские музыканты. Слушать Ростроповича или даже моего хорошего друга Максима Венгерова было очень важно для меня. Вообще я всегда гораздо больше вдохновлялась инструменталистами, чем певцами. Искусство петь на инструменте уникально, и русские музыканты обладают этим даром столь глубоко – это просто невероятно! Я надеюсь приехать и передать мою страсть к музыке русской публике. Я должна приехать.

С Чечилией Бартоли
беседовал Ярослав Тимофеев

Поделиться ссылкой: