№ 6 (36), октябрь 2002

Проблема кинопостановок классического оперного спектакля требует особенного подхода. Здесь мы имеем дело со смешением разных видов искусств: оперы, чье действие происходит у нас на глазах, в которой феномен исполнительского искусства представлен в своей естественной форме (как бы здесь и сейчас) и кино, предусматривающее монтаж, а значит, за кадром оставляющего «пробы и ошибки, то есть некое идеальное исполнение. Это соединение может как идти на пользу, так и послужить во вред в отдельности взятым кинофильму и опере. И вообще еще большой вопрос, образуют ли киноопера какой-то новый вид искусства, или же является эклектичной суммой приемов?

Выбранный пример не случаен. Итальянская опера, поставленная, заметим, сначала как спектакль театра Ла Скала, а потом «переведенная» в кинофильм итальянским режиссером Франко Дзефирелли, известного хотя бы уже одной из первых кинопостановок «Ромео и Джульетты» Шекспира — уже интересная ситуация. Итальянская опера, итальянец-режиссер, итальянцы-певцы (да какие! Мирелла Френи в главной роли), — не все ли мыслимые условия «идеальной постановки» соблюдены? Только вот дирижер немец, но вряд ли Герберт фон Караян смущает великолепие задуманного проекта.

И, однако, фильм если не обескураживает, то оставляет легкое чувство неудовлетворенности. Не исполнительской стороной дела, нет! — певцы прекрасные, оркестровая часть блистательная (правда, запись сделана несколько в ущерб оркестру). Актерская игра вполне удовлетворительная, насколько это вообще возможно в фильме, где роли играют сами певцы. Да и режиссерская работа на уровне. Что же в таком случае не так?

 Вероятно, причина заключена в самом моменте взаимодействия искусства кино с оперным искусством. Ведь оперный жанр a priori несет в себе установку на условность происходящего на сцене. Оперный спектакль есть своего рода игра музыки в жизнь, и правила игры должны соблюдаться. А фильм снят в лучших традициях итальянского кино, со множеством натуралистических подробностей, иногда вроде и имеющих отношение к ситуации, а иногда каких-то даже нелепых (скажем, живой осел, в одиночестве прошествовавший мимо зимней парижской заставы). Мансарда в крайних актах переполнена предметами обстановки и быта, улица и кафе во втором акте пестрят костюмами, старательно продуманными в их сочетаниях, словом, акцент перенесен с внутреннего мира героев на мир внешний. Обилие бытовых подробностей облепляет оперу и словно бы тянет ее к земле, душевную трагедию сводя к стечению внешних обстоятельств, а замечательную возвышенность и поэтичность многих мест музыки Пуччини низводя до несколько условного сопровождения бытовой мелодрамы, каковая, в конце концов, и получилась у Дзефирелли. Нет, опять же не хочу говорить о нем дурного слова, фильм снят добросовестно, но, быть может, именно эта добросовестность и стала причиной перехода оперы «Богема» в прозу жизни из поэзии творческой игры.

Татьяна Сорокина,
студентка IV курса

№ 3 (33), март 2002

В воскресенье 23 декабря в Большом зале консерватории состоялся традиционный отчетный концерт студентов консерваторского училища. Поскольку должны были быть представлены все исполнительские отделения, концерт оказался протяженным и разнообразным.

В целом он произвел отрадное впечатление. Начиная с публики, которая заполнила до отказа зал и живо реагировала на происходящее, и заканчивая впечатлением вполне взрослого профессионализма как в исполнении, так и в выборе произведений. Новым для этого года можно считать представление Сонаты для двух фортепьяно и ударных Б.Бартока, эффектно сыгранной в первом отделении. Музыка XX века до того редко звучала на отчетных концертах. Поэтому соната Бартока вызвала интерес и даже своего рода азарт слушателей. Вероятно, это был самый интересный номер программы.

Удачным контрастом Бартоку в первом отделении послужила сюита вальсов Штрауса в виртуознейшей транскрипции для фортепьяно. Солистка, чью технику по достоинству оценила публика, играла в манере известных сейчас записей Рахманинова, который обаятельно исполнял виртуозную и довольно легковесную музыку. В намеренной динамической облегченности пассажей эта манера выразилась самым приятным образом.

Были представлены и ансамбли. Так, квартет кларнетистов сыграл переложение четверного скрипичного концерта Вивальди, продемонстрировав хорошую сыгранность. Впрочем, сказалась специфическая, нескрипичная неповоротливость инструмента: концерт звучал несколько вяло. Скрипичный же дуэт, изображавший сонату Прокофьева для двух скрипок соло, слушателей утомил. Поскольку придраться к исполнению возможно лишь в мелочах, приходиться думать, что утомительную музыку мог написать даже Прокофьев.

Первое отделение завершило выступление училищного хора. Руководитель хорового класса Л.Н.Павлов представил на суд публики небольшую, но продуманную и проработанную программу. Пятиголосный мотет Свелинка, вопреки ожиданиям, прозвучал очень непринужденно и весело. Выдержанный в красивой диссонантной гармонии рождественский хорик Мессиана прозвучал очень красиво, как Четыре обработки рождественских стихир Лядова, спетые аккуратно и с воодушевлением

Во втором отделении, согласно многолетней традиции, играл симфонический оркестр училища. Это выступление, как и всегда, ожидалось с повышенным интересом. Ведь несмотря на то, что в оркестре выступают недавние выпускники ДМШ, в его репертуаре известные сложные произведения, такие как «Хаффнер-симфония» Моцарта, Седьмая симфония Бетховена, Четвертая Брамса. На этот раз исполнялась Пятнадцатая симфония Д.Д.Шостаковича. Несмотря на кажущуюся прозрачность оркестрового письма в поздних симфониях Шостаковича, это сочинение трудно по форме и языку. Для ученического оркестра симфония была исполнена, на мой взгляд, весьма удачно: чувствовалась проработка партий, значительная сыгранность состава, корректность трактовки сочинения. Дирижер оркестра А.Н.Левин, сильно волновавшийся перед концертом, провел симфонию с артистизмом, в котором нельзя было отказать и его «неопытным» подопечным. Всегда кажется удивительным столь профессиональное исполнение, когда понимаешь. Как мало времени прошло с начала их музыкантского «взросления». Вообще же концерт оказался интересным и с точки зрения программы, и с точки зрения подхода ребят и их учителей к делу. Остается надеяться, что молодой энтузиазм и работоспособность музыканты сохранят и приумножат в дальнейшем.

Татьяна Сорокина,
студентка III курса

№ 8 (30), ноябрь 2001

О целесообразности исторического подхода к исследованию в последнее время принято говорить с энтузиазмом… Пролитие света на очередную тайну, вообще-то тщательно оберегаемую, считается достижением отечественной науки. К чему это, в конце концов, может привести, судите сами. Вот случай.

Подружкин день рождения. Гости в основной массе к ночи расходятся; у узкого круга полуночников есть сорок минут до закрытия метро. Светская беседа внезапно касается музыки. Довольно невнятный монолог о Малере (почему-то популярном среди непрофессиональной публики) неожиданно заканчивается репликой: «Вот Малер — это концепция, широта, не то, что ваш (это в мою сторону) Чайковский. Не выношу «Евгения Онегина», по-моему, это есть профанация пушкинского текста». Как обычно, в таких случаях начинаешь терпеливо и доходчиво объяснять, что-де, мол, Чайковский ведь композитор, вы по музыке и судите, а что либретто — да мало ли плохих либретто, и т. д. В ответ получаю обиженно- торжествующее: «Может, все и так, но ВСЕ РАВНО он был — … (многозначительное молчание с намеком: я-то знаю,все о личной жизни Петра Ильича, мне вы можете не рассказывать),

Глупая история и глупые доводы, впрочем, наводящие на размышления. Частная жизнь Чайковского в документированных подробностях стала известна широкой публике несколько лет назад. Причем, конечно, следует оценить героические усилия исследователя: тщательно вымаранные Анатолием Чайковским места в личной переписке брата, дабы оградить его имя от посягательств профанов, были торжественно вскрыты (по специально выработанной технологии — до чего дошел прогресс!) и обнародованы. Теперь всякий любитель скандала может похвастаться знанием сокровенного в душе знаменитого композитора и с чувством морального превосходства ухмыльнуться в усы (при их наличии): «И за этим грешок водился. Еще почище наших». Гораздо интереснее, чем вникать в партитуры или, упаси Бог, научные труды штудировать. Что там Чайковский написал? Так ли это важно, когда его моральный облик у нас, как на ладони, и картинка-то, ой, неприглядная получается. Чувствуете стиль заседания парткома? По-моему, почти стенограмма.

А собеседником моим был интеллигентный человек. Поэт, между прочим.

Татьяна Сорокина,
студентка III курса