№ 4 (120), апрель 2012

На календаре 12 марта, а за окном – метель… Деревья, дороги, крыши домов – все укутано пушистым белым покровом, и снежинки все летят, кружатся, сверкают в свете фонарей… Но в самом центре Москвы, в помещении конференц-зала Центрального дома архитекторов, тепло и уютно: здесь открывается персональная выставка Аллы Арцис «Фотозарисовки».

…От Моцарта до Вологды
Снега – лишь только полбеды,
А вот иссякнет музыка,
Тогда и впрямь беда.

(А. Арцис. «Моцарт»)

Можно ли отнести фотографию – наравне с живописью, поэзией, музыкой – к области искусства? Вполне! Еще В. И. Даль назвал фотографирование искусством «снимать предметы на бумагу посредством света». И выставка Аллы Арцис – ярчайшее тому подтверждение. Экспонируются фотозарисовки — ряд удивительных кадров живописных уголков самых разных городов мира. Не просто фотографии – каждый снимок как картина. Где-то реалистичные, где-то импрессионистичные полотна, некоторые похожи на изящные эскизы, некоторые – уже законченный шедевр. И все это – искусный взгляд талантливого мастера на окружающий мир сквозь объектив фотоаппарата.

Флоренция – палаццо, пьяццо
И мозаичные панно.
В твоих фонтанах львы резвятся,
Цедя янтарное вино.

(А. Арцис. «Флоренция»)

Проходишь по кругу, вглядываясь в запечатленные мгновения, в застывшее, вырванное у вечности время. И вдруг обращаешь внимание на интересный синтез: целый ряд фотографий сопровождают стихотворные строки – впечатления, не вместившиеся в круглое око объектива. Нельзя сказать за стихи лучше, чем они скажут о себе. Вот строки, сопровождающие некоторые особенно поэтичные кадры:

Между пиний апельсины,
Пальмы, заросли олив.
Звон курантов из Мессины
По волнам несет пролив.

(А. Арцис. «Мессина»)

Еще не успеваешь насладиться, прожить миг в каждом из окон разных уголков земного шара, как вдруг открываются двери и… посетителей ждет небольшой уютный зал. Программу открытия выставки подхватывает творческая молодежь – студенты Московской консерватории: Полина Арцис (меццо-сопрано), Татьяна Барсукова (сопрано), Анастасия Зимина (фортепиано). Русская и зарубежная вокальная миниатюра, дуэты и сольное фортепиано – порой возникает ощущение, что все происходит где-то в XIX веке. И даже не понимаешь сперва, что задает тон, направление непрерывному движению, слиянию разных областей искусства. Не понимаешь, пока не вслушаешься в чарующие звуки стихов в авторском прочтении. А они, эти звуки, заставляют погружаться в возникающие образы, терять чувство реальности, превращаясь в кружащийся напев мелодичного голоса. Он вплетает в себя бесчисленное множество узоров вологодского кружева, перемежаясь вьюжной какофонией и трубными окликами…

Знакомая мелодия,
Ее я слышу вроде бы,
А может, мне мерещится,
Пока смотрю на снег.

(А. Арцис. «Моцарт»)

Блистательный синтез стихов, фотографий, музыки, обволакивающий голос поэта – удивительный вечер затронул особые струны души. Вот отзвучали последние ноты, последние строки, изучены все фотографии… Выходишь на заснеженный тротуар, а в ушах все звучат пронзительным набатом строки:

Все тут, в низине, кажется не то:
Утробное урчание моторов
В густых парах газующих авто,
Бензин сосущих вместо валидола
На холостом ходу,
И вонь тосола…
«Не уходи…» –
звучит на диске соло.
Да Господи,
Куда же я уйду…

(А. Арцис. «Автомобильная пробка на Яузской набережной»)

Ольга Ординарцева,
студентка III курса ДФ

№ 7 (114), октябрь 2011

Удивительные вещи приходят порой в голову! Давно размышляю над вопросом о педагогике вообще и о своей работе в ДМШ в частности. И все кажется, что бьюсь там как рыба об лед. В самом деле, ну как, скажите на милость, заинтересовать этих детей – таких живых, умных, обаятельных подростков 12-17 лет, которым безразлично высокое искусство?!

Не подумайте только, что я не люблю свою работу. Несмотря на тотальную нехватку времени, крайне неудобный район и маленькую зарплату, работу я люблю. И этих непоседливых ершистых «чудищ», именуемых учениками – тоже. И коллектив у нас душевный. И с родителями я всегда на связи. Но школа, в которой имею честь преподавать музыкальную литературу, прямо скажем, рядовая. И находится в спальном районе, так что контингент там соответствующий – дети (по большей части, из немузыкальных семей) привычкой слушать и воспринимать серьезную музыку не обладают. Если малышей получается заинтересовать игрой, увлекательным рассказом, предваряющим прослушивание, то с ребятами постарше сложней.

Уже слышу праведные упреки в непрофессионализме и некомпетентности. Разумеется, я обладаю пока совсем небольшим опытом преподавания (несколько лет) и учиться здесь предстоит еще очень многому. Однако в целом мне обычно удается держать внимание аудитории, вести урок в форме интересной беседы, порой переходящей в диалог, иногда – в горячий спор. При этом, сохраняя неформальный тон общения, я не переступаю невидимой грани и не позволяю панибратства или неуважения. Люблю придумывать и фантазировать – последний выпускной экзамен у нас превратился в захватывающее соревнование двух команд. Ребята показали информированность в некоторых вопросах русской музыкальной культуры XX века, не дрожа от предэкзаменационного волнения.

(далее…)

№ 4 (75), апрель 2007

Русская консерватория – явление уникальное. Она уникальна прежде всего потому, что основывалась как заведение, в котором сосуществуют студенты трех направлений: исполнители, композиторы и музыковеды.

Образование последних изначально исходило не из филологии (как в западных университетах), а из теории композиции. Так сформировался «букет» базовых дисциплин, позволяющих одолевшему их историко-теоретику считать себя законченным профессионалом. Дисциплины эти, как известно, сосредоточены на изучении разных компонентов музыкальной композиции… европейского типа. Почти каждая дисциплина ведет нас по европейской магистрали – от античности до ХХ века. Потом она уступает место следующей, и мы проходим тот же путь, слышим ту же музыку, произносим те же композиторские имена. Каждый новый круг повторения одного и того же материала обесценивает даже самые яркие впечатления. Следуя по этой европейской линии, мы иногда «спотыкаемся» о не-европейские предметы.

Так, обучаясь почти у стен Кремля, мы лишь на втором курсе (с началом истории русской музыки) погружаемся в общем закрытую для нас древнюю культуру знаменного роспева. Мы получаем возможность прикоснуться к этому миру благодаря существованию уникального Кабинета русской церковной музыки и замечательных специалистов, которые там работают. Курс древнерусской музыки проходится за год, что никак не соответствует ни степени ее значимости для русской культуры, ни сложности понимания, ни объему материала, охватывающего семь (!) веков. И это ни в коей мере не сопоставимо с тремя годами последующего изучения музыки Нового времени — композиторского периода, знакомого с детства. В результате для большинства студентов древнерусский курс остается просто ознакомительным («пережил и это!»). Для музыкального Университета, каковым является Московская консерватория, это недопустимо.

В пару к ознакомлению с древнерусской профессиональной традицией можно назвать русский фольклор. И он «пробегается» за год, хотя для многих тоже оказывается открытием. Эта культура, как и знаменная, настолько глубока и многогранна, что русский музыкант не может, не имеет права считать себя таковым, если не владеет знаниями о них и не осознает необходимости погружения в эти сферы. Но поток учебного процесса не позволяет «зацепиться» за эти, только начавшие осваиваться необъятные земли. Он вновь и вновь возвращает нас в устье и без того судоходной европейской реки, устремленной все к тому же непременному ХХ (а теперь уже и XXI) веку.

А ведь есть еще одно неизведанное для многих море – восточные музыкальные культуры. Они «маячат» где-то на IV курсе под названием внеевропейские. Некорректно уже само название. С тем же успехом можно было бы называть Центр церковной музыки Центром музыки не-светской, а европейские культуры – внеазиатскими. Слово «внеевропейские» не выражает ничего, кроме отрицания, и воспринимается музыковедами, истерзанными долгими скитаниями по наукам и к этому времени уже погрузившимся в свои дипломы, как очередная злая шутка учебного плана. Великие, разнообразные, тысячелетиями существующие культуры, истоки которых восходят к такой древности, которую европейскому сознанию и представить трудно, в силу обстоятельств вынуждены стать досадным, лишним, непонятным дополнением к почти сложившемуся европейскому образованию нашего музыковеда.

Между тем, нельзя забывать, что европейская музыкальная система в целом была воспринята от греков. А греками – прежде всего от иранцев. Само слово «музыка», «мусикия» — заимствование иранского  «musiqi». Греческое учение о тетрахордах – это персидское учение. Почти все музыкальные инструменты, так или иначе попавшие в Европу, – восточные. Многие «находки» – звуковые, композиционные – двух европейских авангардов ХХ века давным-давно существовали в музыке Индии, Ирана. Открытие темперированного строя принадлежит Китаю, не использующего его в своей музыке. Помимо необъятного множества ближне-, средне- и дальне-восточных музыкальных систем существует еще музыка Африки, Австралии, Латинской Америки…

Это известные и очень простые факты. Музыковед должен иметь право знать их в начале, а не на закате своего обучения. Для этого предмет «Музыкальные культуры мира» необходимо поставить в расписание первого курса. Пусть без зачета, но в расписание, а не просто в список факультативов. Ведь именно в Московской консерватории есть огромные возможности и прекрасные специалисты, которые используются не в полную силу. Знаменный роспев и русский фольклор также должны начинаться на первом курсе и иметь такую продолжительность, чтобы студенты успели проникнуть не только в теорию, но и как можно больше в практику. Возможно, это придется сделать, слегка потеснив некоторые европейские курсы — они и так безраздельно властвуют над временем и сознанием студентов.

Широта кругозора – одно из важнейших качеств исследователя. Существуют разные системы мышления, разные ощущения звука! Среди них и наша культура имеет свою неповторимую звучность. Знакомство со многими и разными музыкальными культурами открывает глаза и уши для восприятия любой музыки. Как и для понимания того, что привычное для нас – это отнюдь не абсолют.

Анастасия Новосёлова,
студентка III курса

№ 6 (68), сентябрь 2006

Скажите, вам когда-нибудь приходилось слушать Восьмую симфонию Малера, сидя на откидной фанерке? Если нет – возьмите в библиотеке партитуру и отправляйтесь с ней в 9, 23 или 38 классы, куда недавно была завезена новая мебель. Только представьте себе: вы сидите, затаив дыхание, внимая «божественным длиннотам», и в какой-то момент пытаетесь откинуться на спинку стула…

Не тут-то было! При каждой попытке в спину впивается угол парты, к которой привинчена фанерка. Тогда вы решаете облокотиться на далековато стоящую парту и обнаруживаете, что сдвинуть ее с места можно только вместе сидящими на ней однокурсниками. Остается или сидеть прямо несколько часов подряд или просто лечь на пол. Подобное желание начинает посещать вас все чаще и чаще по мере приближения к концу симфонии, а вместе с ним (пропорционально возрастающей боли в пояснице) возникает вопрос: «Ну когда же, наконец, это все закончится?!»

А теперь представим себе последствия сидения на этих «стульях» в те дни, когда по расписанию в вышеозначенных классах проходят три-четыре лекции подряд. Каково исполнителю, полтора-два часа писавшему лекцию, свесив локоть (а по-другому с правого края парты сидеть просто невозможно), идти потом на специальность и играть виртуозные произведения, требующие легких и свободных движений? И чем могут обернуться впоследствии зажатые мышцы спины и рук для любого музыканта, независимо от специализации?

Здоровье необходимо человеку вообще и человеку нашей профессии в частности. Так почему бы не создать условия для его сохранения в виде предназначенных для длительного сидения нормальных стульев и удобных широких парт?

Анна Юркова,
студентка IV курса

№ 6 (68), сентябрь 2006

(научно-фантастический очерк)

«Работа имеет целью осветить»… Нет, кажется, не так… «Целью данной работы является»… Опять не то… Как же это… Вот! «Наша задача в этой работе – осветить»… Да что она, прожектор что ли… «На данный момент очевидно, что»… Кому очевидно?

Мысли с безумной скоростью кружились в моей голове — путались, звенели, жужжали, оставляя беспорядочные следы на бумаге. Толкаясь, наступая друг на друга и крича «Нам тесно!», они выскакивали из помутневшего сознания… Так, надо собраться и написать, наконец, связный, чистый, научный текст.

«В данной статье мы рассматриваем лишь одну важную проблему, которую можно обозначить как «Проблему стиля в научных работах». Прежде всего, хотелось бы подчеркнуть, что любая научная работа адресована узкому кругу читателей: педагогам-музыковедам и студентам-музыковедам. Область читающих научные работы, в частности курсовые работы, вообще ограничивается рецензентами и в лучшем случае зав. кафедрой. В таких работах исследователь должен систематизировать проблематику и наиболее точно выразить мысль в словесном эквиваленте. Поэтому стилистическая сторона текста имеет такие специфические качества, как четкость, безупречную логичность, яснос…»…

– Какая пресная писанина!

– Фи, как это скучно!

– Разве можно писать так нудно и однообразно!

Кто это? Мысли? Постепенно меня охватывало чувство беспомощности перед этими монстрами, которые нарочно портили мою статью и вносили хаос в царство логики и порядка. «Надо их разогнать», – подумала я. Но несносное гудение вокруг становилось все более нестерпимым. Одна часть меня подтрунивала над моей слабостью и бессилием, другая сопротивлялась натиску, а третья – была с ними заодно?! Я даже не раздваиваюсь, а «растраиваюсь». Осознание этого вовсе лишило меня каких бы то ни было сил. Руки безвольно соскользнули с клавиатуры. Должен же быть где-то выход? Ну, положим, они и правы: текст довольно-таки вяловат. Но что же мне делать?

Из путаного клубка «обличителей» вдруг вырвалась идея, что-то щебеча на ходу. Ну конечно! Как я сразу не догадалась! Ведь я пишу очерк, а не научный труд. Нужен другой стиль. Хотя исследовательскую работу тоже надо писать интересно не только по содержанию, но и по языку. Я вздохнула свободней: выход нашелся! Сам.

С воодушевлением я снова взялась за работу. Пальцы радостно летали по клавиатуре… Ну вот… Еще несколько штрихов… и «техническое устройство материала» превратилось в «причудливое мерцание звуков», а «историческая ширь» во «вселенную». Как это все удивительно! Неужели чудеса еще случаются!

«В заключение хотелось бы отметить»…

– Как?! Ты опять за свое?!

Эй, Стиль, куда же ты?..

Ольга Геро,
студентка IV курса

№ 8 (62), декабрь 2005

…Какой завораживающий голос виолончели!
Хочется погрузиться в него, забыться, заснуть…

И видеть сны… Играющие маски…
Вздохнуть… Но вдруг — обрыв, протяжный крик,
Завьюживает буря светлый лик
Иконы, ближе страшная развязка…

Вот слово. Ложь. Другое. Тоже ложь.
Иконы больше нет. Лишь тьма и вьюга.
Шаги завязли. «Боже! Дай мне руку!»
И пульс стучит: «За что ж? За что ж? За что ж?»

Последний шаг — обвал, еще обвал.
Воздеты руки у вселенной края.
Остался возглас: «Наконец! Я знаю!»
Но все прошло. И загремел финал.

(По прослушивании «Монолога» для виолончели с оркестром Альфреда Шнитке)

Ассоль Митина,
студентка IV курса

№ 8 (62), декабрь 2005

Если вы спросите первого встречного, что для него музыка, то он объяснит, что это вовсе не Гайдн, не Моцарт и даже не всеми любимый Бах. В лучшем случае встречный припомнит одну из этих фамилий, но музыкой для него является совсем другое. Можно смеяться или сочувствовать, принимать или не принимать, но большинство людей, не имеющих прямого отношения к академической музыке, не знают ее или не хотят знать. Причины для этого могут быть разные: «не понимаю», «скучно» и, наконец, «зачем это вообще надо, если по телевизору поют прикольнее и идти никуда не надо» (привожу слова моих знакомых).

Я не собираюсь ругать современную поп-культуру и хвалить классику. Должна признаться, что и среди моих многоуважаемых коллег есть грешащие «попсой». Что делать, уши требуют жвачки. С другой стороны, порой действительно приятней послушать подобного рода сочинение, чем новоиспеченную «классику» (да простит меня наша композиторская братия).

А когда, собственно говоря, академическая музыка (и не только музыка) становится академической? Во времена Моцарта и Бетховена разве не служили какие-то из их великолепных творений вкусам широкой публики? Разве не было среди сочинений великих мастеров комедий-фарсов и других произведений, за «настоящую музыку» не принимавшихся? А как же быть с музыкой прикладного значения? Сотни великих творений были написаны по заказу, для различных, в том числе и танцевальных увеселений. Это сейчас мы восхищаемся совершенством гениальных созданий, но так было не всегда.

Получается, что современная «попса» – не что иное, как прикладная музыка сегодняшнего дня. Трудно себе представить, как на молодежной вечеринке звучит Бах или Бетховен. Так же трудно было представить музыку Палестрины или Депре на балах позапрошлого века. Зато И.Штраус там был вполне уместен.

Интересно, а как сами композиторы воспринимают современную эстраду? Чаще всего никак, то есть так же, как ее представители воспринимают нас: ни для тех, ни для других творчество «противоположного лагеря» музыкой не является. Попытки привить любовь к классической музыке не желающим ее слушать вряд ли увенчаются успехом (проверено). Получается, что между профессионалами-музыкантами и всеми остальными лежит непроходимая грань. Неужели нет способов ее преодоления?..

Марина Бошина,
студентка IV курса

№ 8 (62), декабрь 2005

В XVII веке на французском языке говорила вся Европа; собственные Версали и Фонтебло пытались создавать едва ли не все короли и князья; французскому театру подражали драматурги разных стран. Это было в эпоху короля Людовика XIV.

Людовик родился в 1638 году, а в 1651 уже танцевал на сцене в «Балете Кассандры». Вольтер писал: «Его не учили ничему, кроме танцев и игры на гитаре». Интересное сочетание, не так ли? Действительно, гитара для французского двора была редкостью. Даже мать короля, испанка по происхождению, музицировала на лютне. При этом Вольтер не прав: Людовику было дано превосходное и достаточно обширное образование. Кроме того, его первая привязанность, Мария Манчини, продолжила образование своего любовника: именно она познакомила его с миром рыцарства, невероятных чудес и приключений. Вдвоем они вслух читали романы Тассо, Марино, Ариосто. В одном прав Вольтер: танец для Людовика был действительно всем, но не для него одного.

Танец в XVII веке мог рассказать о человеке практически все, он воспринимался как своеобразная речь, умение говорить при помощи жестов, движений под музыку. Недаром танец изучался в это время так же обязательно, как латинская поэзия, риторика. Манеры людей, умение себя преподнести, жесты, телодвижения вырабатывались ежедневной практикой танца. Человек барокко считал, что только через тщательно выученные движения проявляет себя природная суть! Искусство движений достигает в это время верха утонченности. Описание современниками одного реверанса вызывает почтительную дрожь, это несомненно тонкое хореографическое произведение, искусством которого, однако, владел каждый.

При этом Людовик был и законодателем танцевальной моды. Именно он вывел на сцену и во дворцы провинциальный танец, пришедший из Пуату, быстрый, легкий с мелкими шажками, которому позднее дадут имя менуэт. Поэтому вполне закономерен факт, что сразу после смерти кардинала Мазарини в 1661 году, когда Людовик берет власть в свои руки, чуть ли не первое его распоряжение – о создании Королевской академии танца.

Но, пожалуй, главной мечтой Людовика было создать во Франции свое маленькое волшебное королевство, как в рыцарских романах, которые он обожал. И он создал его. Воплощением мечты короля стал Версаль. Начало Версалю было положено в 1664 году, когда в нем состоялись торжества «Празднества очарованного острова», а в 1679 он был публично объявлен официальной резиденцией короля. Кроме того, он стал олицетворением идеи иллюзорности и театральности мира, которая была так близка барочному человеку. В Версале очень долгое время не существовало понятия театрального здания. Да и зачем оно, когда сам Версаль – это удивительный, сказочный театр. Театр, в котором главный актер Франции мог сыграть роль, ради которой он и создал воображаемую вселенную. Людовик XIV, подобно своему далекому «потомку», королю Людвигу Баварскому, всю жизнь пытался окружить себя сказочной, прекрасной иллюзорной жизнью. Жесткий политик, Людовик XIV был мечтателем!

Помимо сравнений с солнцем, один из главных образов Людовика – образ гениального полководца. Его кумиром был Александр Македонский, и окружение монарха (политики, композиторы, поэты) охотно создавало легенду короля-победителя. Но король Франции в период своего правления действительно очень активно принимал участие в разного рода военных действиях. Иногда это заканчивалось победой. И тогда композиторы создавали очередной балет или оперу, художники писали его портрет, а драматурги ставили пьесы., причем во всех этих произведениях так или иначе присутствовал его Величество.

Вскоре после смерти королевы-матери в 1683 году король, невероятно увлекшись мадам де Монтенон, с головой уходит в религию. При дворе происходит резкая смена декораций, и Людовик начинает строить в Версале церковь. Всю свою жизнь король легко попадал под женское влияние…

Однако, может быть вы желаете поближе познакомиться с великим правителем Франции? Нигде галерея образов Людовика XIV не представлена более полно, чем в театральных произведениях его придворного композитора – Жана Батиста Люлли. Прекрасная музыка Люлли всегда к вашим услугам.

Олеся Кравченко,
студентка V курса

№ 6 (60), октябрь 2005

Отечество мое – в моей душе.
Вы поняли?
Вхожу в нее без визы.
Когда мне одиноко, – она видит,
Уложит спать, укутает, как мать.
Во мне растут зеленые сады,
Нахохленные, скорбные заборы,
И переулки тянутся кривые.
Вот только нет домов,
В них – мое детство,
И как оно, разрушились до нитки.
Где их жилье?
В моей душе дырявой…

Этими строками, написанными самим Марком Шагалом, открывается книга «Моя жизнь». Она содержит автобиографический роман художника, переведенный с французского Натальей Малевич. Далекий и близкий, понятный и странный, инфантильный и грубый Марк Шагал. Его имя для многих остается загадкой по сей день. Магическую завесу слегка приоткрыла выставка в Государственной Третьяковской галерее, экспонировавшая 186 работ мастера.

Париж и Витебск – любую из этих далеких точек на планете художник вправе назвать своей родиной. Рожденный на окраине Витебска, Марк Захарович на протяжении всего творческого пути изображал его бесхитростные пейзажи. «Над городом», «Я и моя деревня» и бесконечное множество других работ так или иначе посвящены Витебску. Это одна из сквозных тем его творчества, определенный символ. Кривые улочки, старые домишки и серо-голубое небо взирают на нас с полотен художника. Город наполнен для Шагала особым смыслом еще и потому, что здесь он обрел свою вторую половину: Белла Розенфельд, жена художника, тоже родом из Витебска. Ее образ присутствует на большинстве полотен допарижского периода. В основном это летящие над домами фигуры – ее и самого Марка Шагала, – парящие над всем земным влюбленные. Поэтичный образ Беллы можно узнать по неизменной простоте и легкой дымке печали, словно окутывающей ее, – блеклые тона одежды, ниспадающей мягкими волнами, прическа «а-ля шестидесятые» и задумчивое выражение лица. Автобиографичность вообще свойственна Шагалу. Можно предположить, что и серия «любовников» («Голубые любовники», «Черные любовники», «Розовые любовники») тонкими нитями связана с жизнью самого мастера. После смерти Беллы художник продолжает ее изображать, но иначе: то в виде маленькой фигурки невесты (тоже некий собирательный образ-символ), то в виде странных, едва уловимых силуэтов. Также он пишет и себя: еле заметно – иногда просто контур лица становится знаком присутствия автора на полотне. Изображения его и умершей Беллы Розенфельд часто сопровождают красный петух и зеленая коза. Эти животные появляются не только на автобиографических работах, но и на многих других, например, на панно, написанных для Государственного еврейского камерного театра в Москве, и, безусловно, имеют для автора сакральный смысл.

Наряду с мягкой лирикой Марку Шагалу свойственны картины другого темперамента, их названия говорят сами за себя: «Желтая комната», «России, ослам и другим», «Невеста с двойным лицом» и т.д. Современники Шагала не зря считали его предтечей сюрреализма, хотя сам Марк Захарович яро отвергал эти «лавры».

В 1922 году художник навсегда покидает Россию и обретает свой «второй Витебск» в Париже. Будь то светлые воспоминания прошлого или скрытая обида, но художник то и дело возвращается к теме родины, именно той, далекой, но все-таки истинной Родины. Его работы, связанные с Россией (например, «Здравствуй, Родина!» и др.), неизменно полны вдохновения. В Европе Марк Захарович обрел славу, признание, но что же было для него настоящей родиной?

«Я похудел. Наголодался.
Я хочу видеть вас, Б…, С…, П… Я устал.
Возьму с собой жену и дочь. Еду к вам насовсем.
И может быть, вслед за Европой меня полюбит моя Россия»,

– так завершает «роман своей жизни» один из самых популярных художников современности Марк Захарович Шагал.

Марина Бошина,
студентка IV курса

№ 3 (57), апрель 2005

Не так давно мне довелось побывать в городе Туле и посетить концерт небезызвестного оркестра Cantus Firmus. Увы, надежды провести приятный вечер не оправдались. Я была поражена некачественной игрой музыкантов (фальшивой, изобилующей мелкими огрехами), отсутствием выстроенной формы. Создавалось впечатление, будто эти люди не преследовали иных целей, как просто съездить в соседнюю область похалтурить. Вы скажете, что столь негативные эмоции могли возникнуть лишь у культурного сноба, разъевшегося на столичных концертах? Напротив.

Возможно, столь немузыкальное исполнение было обусловлено полупустым залом, и оркестранты, расстроившись, решили, что для небольшой горстки любителей музыки не стоит особо стараться. Но помимо решения, недостойного профессионала, здесь еще и другое: раз посетителей немного – значит, пришли только настоящие любители музыки, не пожалевшие потратить время на это мероприятие и деньги на недешевый по провинциальным меркам билет. И уж они-то, наверняка, в этой музыке разбираются… Тем более что звучала, по сути, «классическая попса», существующая и в записи, причем не в одном исполнении. Этими записями уже задан уровень, которому нужно соответствовать и до которого наши музыканты явно не дотягивали.

Сам собой возникает вопрос о причинах такого непрофессионального подхода. Здесь три варианта: либо недоученная программа, либо халатное отношение под влиянием трагических обстоятельств в виде полупустого зала, либо неверное представление о провинциальной публике.

О первом случае вообще не стоит говорить, хотя и такое бывает. Ко второму уважающий себя музыкант также не вправе прибегать, потому что это прямой путь к потере профессионализма. Один раз публика не собралась – стараться не стал; второй раз народу мало – опять отыграл «лишь бы только отыграть»; и вот, наконец, зал полон, а игра оставляет желать лучшего. Потому что разучился. Забыл, что чувства тоже нужно тренировать. К сожалению, в игре оркестра «хромали» не только чувства…

А публика в провинции, тем более не столь далекой от Москвы, мало чем и отличается от столичной. Разве что не ходит в грязных джинсах в оперный театр. Так что рассчитывать на ее культурную необразованность глупо. К тому же жизнь полна сюрпризов – вдруг на этот раз в зале окажется заезжий музыкант и решит разнести в пух и прах недостойную игру?

Ольга Окнинская,
студентка III курса