№ 6 (68), сентябрь 2006

Где находит применение наше дело – музыка? Конечно, в концертном зале, театре, дома, на улице. А еще в каждом из семисот московских храмов ежедневно – утром и вечером.

В один прекрасный день я решила попробовать себя в церковном пении. Это был «левый», будничный хор, где и не видали певчих с консерваторским образованием. И я не сразу поняла, что здесь будет потруднее, чем на экзамене или концерте.

Восемь гласов, по нескольку напевов в каждом, по нотам не запоминались. Может быть, потому, что их настоящее звучание чем-то отличалось от написанного. Пришлось приходить петь чаще, пока гласы сами не легли на слух. Однако еще долго мой голос не «припевался» к другим и портил всю картину… Конечно, я путалась не потому, что плохо читаю ноты. После восьми лет сольфеджио в школе, четырех в училище и одного в консерватории я могу спеть с листа любую музыку – додекафонную, политональную, атональную и такую, которую вообще невозможно спеть. Здесь же дальше гармонического минора дело заходило редко. Но вот беда: из-под косынки вместе с непослушными волосами то и дело выскакивал слух теоретика и протестовал. Нас не учили транспонировать без предупреждения на два с четвертью, а через несколько тактов и на три тона вниз. Не учили менять ритм по одному движению пальца регента, причем в тот момент, когда уже поёшь. Не учили одновременно читать мысли диакона, чтеца и рядом стоящего первого сопрано. Да что мысли – это высший пилотаж! – но нас не учили просто распевать незнакомые тексты на гласы без нот…

Оправдываться не имело смысла – возник бы резонный вопрос: а чему же вас пятнадцать лет учили? Так что выход был один: молчать, смиряться и учиться. Ежедневно учиться у людей, не имеющих консерваторского образования и музыкального опыта. Учиться знать свое место в хоре и место музыки в общем деле – Литургии; учиться строить чистый аккорд сердцем, когда мозги горделиво заявляют, что все безнадежно фальшивят в разные стороны; учиться слушаться регента, когда из груди рвется наружу вредный теоретик и пищит, что знает лучше (и всегда оказывается неправ!). С каким удовольствием многие из нас отдали бы свой ярлык с надписью «абсолютный слух», свое умение сочинять двойные каноны и серийные прелюдии за эти нехитрые человеческие и певческие добродетели!

Но, видимо, в стенах консерватории, да и в любых стенах, кроме храмовых, этому не научиться. Не все музыканты, читая «азбуковники» 17 века с разгромным объяснением слова «мусикия», знают, что свое богослужебное пение клирошане и поныне не считают музыкой. Ибо музыкальные законы действуют здесь совсем не так, как в концертном зале. Они всецело подчиняются другим законам: чистота строя неотделима от взаимного послушания, а красота формы – от молитвы, которая есть «художество из художеств». И это искусство каждому из нас, будь то студент, кандидат или доктор наук, предстоит проходить «с нуля»!

Виктория Губайдуллина,
студентка IV курса

№ 6 (68), сентябрь 2006

Пасхальный фестиваль – всегда значительное событие в нашей культурной жизни. На него приглашаются самые крупные отечественные и зарубежные исполнители. Попав на концерт Пасхального фестиваля, ты всегда уверен, что услышишь замечательную музыку в прекрасном, высокопрофессиональном исполнении. Поэтому очевидно, что каждый концерт будет аншлаговым: любители настоящей музыки готовы слушать всю программу стоя.

Ближе к окончанию фестиваля на сцене Большого зала выступил долгожданный польский пианист Рафал Блехач. Лауреат конкурса Ф. Шопена с огромным успехом играет в лучших концертных залах мира (кстати, в феврале 2006 года Блехач давал сольный концерт в БЗК, где исполнял только произведения великого польского композитора). Игра молодого музыканта отличается не свойственной его возрасту зрелостью – услышав его случайно в записи, я не могла поверить, что этому пианисту всего 21 год!

На фестивале ожидался Первый концерт Шопена, аккомпанировать Блехачу должен был Валерий Гергиев с оркестром Мариинского театра. Попасть на такой концерт! – об этом можно было только мечтать. Однако… ансамбль меня несколько разочаровал.

Каждый из музыкантов – и Гергиев, и Блехач – выдающиеся исполнители. Но вместе у них, увы, не было того абсолютного взаимодействия, которое я наблюдала у менее крупных музыкантов. Может быть, это связано с тем, что Шопен все-таки композитор не оркестровый и для симфонического мышления Гергиева не до конца понятный? Очевидно, что пианист и дирижер мыслили произведение по-разному… Впрочем, подобное замечание — требование по самому большому счету. Его можно позволить себе лишь тогда, когда исполнение действительно на высоте.

Наталья Кравцова,
студентка IV курса

№ 6 (68), сентябрь 2006

Концерт или праздник? Пасхальный фестиваль, как ни одно другое событие года, заставляет задуматься над этим вопросом. Подобно самым любимым праздникам, его с нетерпением ждет весь год искушенная столичная публика, а затем еще год с ностальгией вспоминает. Незабываемым его делают и программа – всегда необычная и неожиданная, и участники. Пятый московский пасхальный фестиваль, завершившийся совсем недавно, полностью подтвердил свою репутацию. Тем более что отчасти он стал «музыкальным приношением» юбиляру года – Вольфгангу Амадею Моцарту.

Два концерта, прошедших с разницей в один день в Большом зале и в Концертном зале им. П. И. Чайковского, оказались достойным подарком великому композитору. В исполнении Камерного хора Шведского радио и Таллинского камерного оркестра, собранных воедино шведским хоровым дирижером Фредриком Мальбергом, звучала редко исполняемая, но от этого не менее гениальная церковная музыка Моцарта. За одним небольшим исключением – забавным, надо сказать! Шведы не смогли отказать себе в удовольствии открыть для русского слушателя своего, «шведского Моцарта» – Йозефа Мартина Крауса, композитора немецкого происхождения, родившегося в один год с зальцбуржским гением и умершего спустя год после него.

Оба концерта открывались увертюрой Крауса к спектаклю «Олимпия». Правда, к огромному разочарованию исполнителей, ничего кроме легкой скуки и недоумения сочинение их соотечественника не вызвало. Да и не могло быть иначе: ведь далее звучал Моцарт! Причем Моцарт абсолютно разный – наполненный жизнелюбием и энергией в «Коронационной мессе» и «Литании к таинству святых даров» и находящийся за гранью земной жизни в трагичнейшем и загадочном Реквиеме.

Конечно, можно долго говорить о том, что горячим эстонским исполнителям не удалось до конца выдержать форму таких одноаффектных сочинений, как «Месса» или «Литания», что первое отделение было затянутым, что соло тромбона в Tuba mirum вызывало опасение за дальнейшую судьбу тромбониста… Все искупили сполна несколько номеров Реквиема. Страшная сила «Dies irae», слезная мольба «Lacrimosa» и мощный призыв «Kyrie» — этих минут хватило для того, чтобы ошеломить и потрясти.

Карина Зыбина,
студентка IV курса

№ 5 (67), май 2006

Как известно, в современном мире всё чаще преобладает узкая специализация. Растет объем информации, которую необходимо усвоить представителю той или иной профессии. Танеевский тип, совмещающий композитора, теоретика широкого профиля, блестящего пианиста и дирижера, увы, отошел в прошлое.

И всё же у нас, музыковедов, есть смежные с исполнителями области. Это собственно история исполнительского искусства – сфера, где мы можем найти точки пересечения. И чем богаче наше общение, тем, в конечном счете, богаче музыкальная наука.

Прекрасной иллюстрацией этого стали выступления музыковедов по вопросам интерпретации на прошедшей недавно международной конференции «Моцарт в движении времени». В секции «исполнительство» проф. Л. М. Кокорева сделала доклад об интерпретации Моцарта Михаилом Плетневым. Получилось удивительно органичное сочетание научной мысли и восхищения крупнейшим отечественным музыкантом. Думаю, и нам необходимо пробовать себя в этом направлении.

Другая задача – привлекать исполнителей к музыковедческой деятельности. На моцартовской конференции ее осуществил проф. А. М. Меркулов, пригласив для доклада Народную артистку России проф. Г. А. Писаренко, а также других музыкантов.

Почему бы и студентам-музыковедам в своих работах не обращаться почаще к вопросам интерпретации музыки? Ведь вокруг столько крупных музыкантов, которые не откажут нам во внимании и профессиональной поддержке!

Наталья Кравцова,
студентка III курса

№ 2 (64), февраль 2006

«Вы, конечно, можете ненавидеть академическую музыку, и вести себя на концерте, как на футбольном матче, – Вы можете надругаться над партитурой «Спящей красавицы» или «Лоэнгрина», но я вам это не рекомендую», – примерно так могла начаться одна из строф тексто-ритмической композиции писателя и и. о. композитора Дмитрия А. Пригова, прозвучавшая в Рахманиновском зале.

До того были исполнены новейшие по времени написания, но умеренно-неоромантические по содержанию сочинения петербургского пианиста Игоря Райхельсона в художественно-безупречной интерпретации автора Ю. Башмета и его ансамбля «Солисты Москвы». Музыка Райхельсона – это музыка, от которой остается приятное, уравновешенное впечатление, подобного рода музыка, конечно, всегда будет котироваться в слушательской аудитории. Музыка Пригова, точнее декламационно-ритмо-ударная композиция, произвела на всех неоднозначное впечатление: у кого-то, возможно, была подорвана вера в гуманистические идеалы современного искусства и родилась мысль о необязательности его существования, некоторые активно не принимали звучащее, кто-то громко разговаривал во время концерта, но с уверенностью можно сказать, что происходившее на сцене не оставило никого равнодушным.

Текстомузыка композиции под оригинальным названием «Широка страна моя родная» представляла собой безостановочное и ускоряющееся перечисление названий различных географических объектов, природных ресурсов, а также вещей, которые нас окружают. Перед кульминацией в партии вибрафона, подобно какой-нибудь пафосной радийной заставке, зазвучал мотив песни, давшей название опусу. Вторым номером была исполнена композиция «1000 нерекомендований», в словесном тексте которой на абсурдный в своей бесконечности перечень 1000 возможностей приходилось равное количество отклонительных сентенций. Возможно, такой художественный прием явился переосмыслением политического режима Страны Советов, в которой всем советовали не лезть на рожон.

Иногда в качестве шоковой терапии полезно послушать нечто глобально-концептуальное, Рахманиновский зал, похоже, превратился в «Мекку» для экстраординарных экспериментов всех сортов. Однако, какое отношение имеет светлое имя Сергея Васильевича ко всяческим гиперноваторствам современности? Что только не исполняли в многострадальном Рахманиновском: и тишину слушали, и шум радиоприемников, и хор мобильных телефонов. Может быть, переименовать Рахманиновский зал в Кейджевский, Приговский или еще какой-нибудь? Тогда можно будет пригласить квалифицированного рабочего, который на препарированном куске железобетона исполнит виртуозное соло отбойного молотка в память о великой классической традиции академической музыки.

Алексей Коваленко,
студент IV курса

№ 1 (63), январь 2006

Как известно, каждый концерт, будучи своеобразным творческим актом, имеет целью сказать свое слово в культуре. Как и люди, концерты говорят о разном. Кто-то стремится непременно стать новатором, кто-то просто заявляет о себе, а кто-то эпатирует публику. Чтобы помнили.

А бывает и по-другому. Представьте себе заинтересованный и чуткий зал, состоящий почти целиком из профессиональных музыкантов. Ансамбль, ловящий каждый жест талантливого дирижера. Атмосфера возвышенного и сдержанного благородства, граничащего с интеллектуальной утонченностью. И все проникнуто интересом к звучащей музыке, желанием познать и прочувствовать ее, сделать ее частью своей души. Ни крика, ни полслова о собственной артистической индивидуальности. Исполнение настолько совершенно, что композитор и зал остаются один на один.

Такие события разворачиваются рядом с нами и часто, к сожалению, проходят мимо нас. Речь идет о концерте ансамбля «Студия новой музыки», состоявшемся 24 ноября 2005 года в Рахманиновском зале консерватории.

Организаторы концерта потрудились на славу. Первое, что свидетельствует об этом, – программное название «Два вектора русского авангарда». Это ориентирует слушателя на сопоставление – сравнение двух различных художественных миров. На это же направлена и сама структура концерта: в обоих отделениях звучат произведения и того и другого композитора.

В первую очередь, конечно же, ожидаешь контрастного сопоставления. Но программа построена так, что обнаруживаются скорее не различия, а точки пересечения. Так, А. Мосолов, известный как последователь урбанизма, предстает в Струнном квартете тончайшим лириком, как нельзя лучше отражающим эстетику Серебряного века, возможно даже ностальгирующим по ушедшей эпохе. А в исполненных в этом же отделении «Газетных объявлениях» Мосолова (несмотря на свою афористичность, они запомнились как наиболее яркий номер), напротив, – как острый сатирик, предвосхищающий «Сатиры» Шостаковича. Дух советского времени эпохи НЭПа, блестяще отраженный в юмористических рассказах М. Зощенко и романах И. Ильфа и Е. Петрова, витал по залу, вызывая на лицах слушателей улыбки. Это больше чем «урбанизм», – это наша смешная и грустная российская действительность!

«Камерная симфония № 2» Н. Рославца исполнялась в Москве впервые. Разумеется, камерной она названа по составу, но не по содержанию. Произведение поражает всеохватностью, космизмом, в него погружаешься, не чувствуя времени и не замечая ничего вокруг.

Рославец и Мосолов. Два имени, две грани одной эпохи. Эпохи странной и многоликой: то эфемерной и прекрасной, то призрачной и зловещей. Россия Серебряного века и того времени, что последовало ему на смену, Россия с ее надеждами и тревогами, с ее светом и сумраком, – все вдруг оказалось перед нами «лицом к лицу». Таинственная встреча… Мы много знали. Но мы не знали ничего, пока не ощутили «запах времени», его теплоту, пока не вслушались в биение его пульса. Навсегда запомнить, унести с собой этот неуловимый аромат эпохи, запечатлеть в памяти изменчивое выражение ее лица – вот бесценное сокровище, какое может подарить только музыка.

Мы называем эту музыку «новой» отнюдь не потому, что она ультрасовременна, а потому, что многое слышим впервые. Она нова в первую очередь для нас. Она открывает неизведанные доселе уголки истории и бескрайние океаны творческой души. И встает вопрос: можем ли мы объективно говорить об эпохе, если часть ее культурного наследия до сих пор для нас – «новая музыка»?

Юлия Ефимова,
Полина Захарова,
студентки IV курса

№ 7 (61), ноябрь 2005

Постепенное сужение требований к человеку – от эпохи Возрождения, через классицизм, романтизм и новейшее время – можно проследить без особого труда. Однако сейчас эта проблема касается не столько широты кругозора в разных областях науки и искусства, сколько одной, конкретно выбранной специальности. И здесь мы оказываемся перед нелегким выбором: обрести неглубокие познание в нескольких специальностях или сосредоточиться на одной узкой проблеме и заниматься только ей.

Видимо, люди, составляющие учебный план и вносящие в него с каждым годом все большее количество учебных дисциплин, заботятся о научной полноценности учащихся. Однако, в реальности это дает совершенно противоположные результаты: пытаясь успеть все, студенты не успевают ничего. Именно в этот момент у них возникает желание сузить круг научных проблем.

Для того чтобы понять плюсы и минусы этого предполагаемого решения, можно обратиться к системе западного образования. Там студенты уже на средней ступени обучения могут выбирать те или иные предметы в зависимости от своих интересов. Они могут даже регулировать количество часов, пробовать себя в разных направлениях и при желании (а точнее нежелании ими заниматься!) отказаться от данного курса, посвятив свое время чему-то на их взгляд более перспективному. Это позволяет уже на ранней стадии углубленно заниматься вопросами будущей специальности. Такой подход иногда приводит к полному отсутствию знаний в смежных областях. Однако сузить или расширить круг своих интересов – это решение самого обучающегося! Качество освоения профессии оказывается выше, а затраченное время и силы – меньше.

В нашем образовании – обратная ситуация. Программа изначально ориентирована на энциклопедическую широту познаний и не учитывает физических возможностей студентов. Чтобы сохранить свое лицо, они вынуждены чем-то жертвовать. При этом каждый отдельно взятый преподаватель настаивает на первостепенности именно своего предмета. Когда же дело доходит до выбора темы диплома, большинство оказывается в тупике: приобретен навык освоения материала, но глубоких знаний не хватает, если только человек не позаботился об этом самостоятельно.

Так может быть стоит обучать основным принципам работы, а выбор поля для исследования оставить студентам?

Екатерина Калинина,
студентка IV курса

№ 7 (61), ноябрь 2005

На страницах различных журналов и газет, в анонсах или в рецензиях все чаще звучит имя молодого дирижера Теодора Курентзиса. С чем связан такой ажиотаж? Чересчур лестные отзывы порой пугали, отсутствие критики настораживало, и желание увидеть воочию столь популярный в музыкальных кругах экземпляр становилось сильнее.

На знакомство с Курентзисом меня неожиданно подтолкнуло исполнение весной этого года «Светлой печали» Гии Канчели. На пресс-конференции выяснилось, что молодой человек с античным профилем не кто иной, как сам маэстро. Теодор поразил меня своими воззрениями и высказываниями о музыке, интеллектуальностью в сфере не только музыкальной, но и общекультурной. До того как стать учеником профессора Мусина, он учился на фортепиано и скрипке, занимался вокалом и теорией музыки. И в дальнейшем, после окончания родной афинской консерватории владение пером, голосом и техникой игры на инструментах не могло не сыграть благодатной роли в формировании высокого профессионализма.

К своим тридцати трем годам Курентзис – очень известная фигура. Он работал с «Геликон-оперой», оркестрами «Виртуозы Москвы», «Новая Россия», с Большим симфоническим и Российским национальным оркестрами. Сейчас Теодор – главный дирижер Новосибирского государственного академического театра оперы и балета. За год работы дирижер с хореографом Аллой Сигаловой поставили балет Стравинского «Поцелуй феи», а в соавторстве с одним из самых скандальных режиссеров современности Дмитрием Черняковым осуществил постановку «Аиды» Верди. Его театральная деятельность не ограничивается только оперными и балетными постановками. Представив новосибирской публике «Светлую печаль» Гии Канчели в кафедральном соборе и «Carmina Burana» Карла Орфа на театральной площади, Теодор сделал широкий популязаторский жест.

Курентзис не замкнут в узкие классические рамки. Он из немногих пропагандистов творчества современных композиторов разных национальных школ, таких, как Я. Христу, А. Пярт, Д. Шелси, А. Рыбников, Г. Канчели, Д. Куртаг, А. Караманов и многих других, а также знаток старинной музыки. С последним увлечением связано создание камерного оркестра «Musica aeterna», детища и отрады дирижера. Весной ансамбль выступил в Москве вместе с классиком аутентичного исполнения Эммой Керкби.

Многие считают его безумцем, одержимым музыкой. Может быть. Но не исключено, что эта личность еще взорвет отечественную и мировую культуру. Как бомба замедленного действия…

Наталья Гайкович,
студентка IV курса

№ 7 (61), ноябрь 2005

Ее невозможно не заметить: высокая брюнетка с внешностью леди-вамп. Мужчины оборачиваются ей вслед, женщины завидуют. Вы думаете, она модель? Нет, она композитор. Елизавета Саничева учится на четвертом курсе Московской консерватории. Экспансивная, немного эпатажная, в общем, экстраординарная, Лиза заражает своей потрясающей, бьющей ключом энергетикой. Рядом с ней всегда весело и интересно.

Композиторский талант Лиза обнаружила в 4 года, сочинив пьесу «Свет и тень». Несмотря на то, что это был ее первый опус, тональности там не было. И, по признанию самой Елизаветы, с тех пор она так и не написала ни одного тонального сочинения. Детство ее прошло в городе Челябинске, где она окончила музыкальную школу как пианистка, а затем музыкальное училище по специальности теория музыки. Поступив в Консерваторию, Елизавета попала в класс профессора Владимира Тарнопольского. Он привнес в ее творчество упорядоченность и рационализм. Однако отношения с ним превратились в нешуточную «войну на выживание». И все-таки Лиза сумела сохранить лицо: ее стиль и язык почти не изменились. Зато теперь у нее появилась настоящая профессиональная основа.

Необузданный темперамент Елизаветы не мог не повлиять на ее художественные вкусы и пристрастия. Ее любимый композитор – Скрябин. Она любит джаз с его импровизационностью и свободой ритмики. Все это находит отражение в ее собственной музыке, насквозь пронизанной изломанными нервными импульсами. Такой стиль можно обозначить как неоэкспрессионизм с элементами джаза. Особенно дороги Елизавете ее вокальные произведения: «Sensation» на стихи А.Рембо и «Promethee – Improvisation» на стихи Р.Г.Монно. Кстати, вокальные партии своих сочинений Лиза всегда исполняет сама. Голос для нее самый актуальный инструмент. Творческий метод Елизаветы не поддается логическому осмыслению. В нем нет строгой системы или какой-то особой концепции. Как утверждает сама Лиза, ей вообще чужда логика и сочиняет она чисто интуитивно, опираясь, в основном, на ощущения. Для нее прежде всего важно прочувствовать саму музыкальную ткань, а не просчитать конструкцию сочинения.

Но… Женское ли это дело – быть композитором? Для его разъяснения я решила обратиться к самой Елизавете. К моему искреннему удивлению, Лиза сказала, что для занятий композицией необходимы мужской ум и соответствующий склад характера. В женщине много творческого, но чтобы адекватно все это воплотить, ей часто не хватает определенных мужских качеств. Приходится вырабатывать их самостоятельно.

В отличие от многих девушек-композиторов, Лиза вовсе не стремится кому-то что-то доказать. Ее мало волнует, что ее музыка может кому-нибудь не понравиться. И хотя среди знаменитых композиторов женщин почти нет, исключения все же встречаются. Думаю, Лиза в будущем – это именно тот случай.

Анна Тыкина,
студентка IV курса

№ 5 (59), сентябрь 2005

Мы, серьезные музыканты, привыкли относиться к «легкой» музыке снисходительно: дескать, не для нас, утонченных ценителей, существует эта «попса».

Но так ли уж безоговорочно вредна «попса»? Возможна ли ее абсолютная замена серьезной классической музыкой? Представим себе, например, такую ситуацию: утро будничного дня, торопливые сборы на работу, недопитая чашка кофе и… звучащая из радиоприемника симфония Малера. Или соната Бетховена. Или опера Вагнера. Или лучше не унижать серьезную музыку несерьезным к ней отношением и собраться на работу под простенькие мелодии и зажигательные ритмы?

Можно вспомнить и массу других ситуаций, неизменно повторяющихся в жизни каждого из нас: это и поездка в маршрутке (где водитель слушает «Love-radio» или «Радио Шансон»), и посиделка с друзьями в кафе под приятную легкую музыку, и хорошо знакомая дамам ситуация полуторачасового пребывания в парикмахерской или маникюрном салоне, где косметические процедуры проводятся не иначе как под сопровождение радиоприемника. Во всех этих ситуациях замена «попсы» на серьезную академическую музыку невозможна без дискредитации последней. Просто надо разграничить для себя эти две сферы, и одну из них – классическую серьезную музыку – любить, играть и изучать, а другую – принимать в определенных ситуациях и получать от нее удовольствие и заряд бодрости.

Дарья Бударина,
студентка IV курса