№ 5 (67), май 2006

Когда великий человек пытается осмыслить вечные истины, он всегда сталкивается с сомнениями и сложностями. «Не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя вера прошла», – писал Ф. М. Достоевский. Творческий поиск Н. А. Римского-Корсакова и «Сказание о невидимом граде Китеже…» как итог этого поиска еще раз напоминает нам об этом.

О сочетании христианского и языческого в этой опере писали многие исследователи. Объективных оценок мало, и это немудрено. В масштабном и многогранном философском произведении каждый находит что-то близкое для себя. Даже опираясь на факты биографии и на высказывания самого автора, практически невозможно сделать однозначные выводы. Где уж нам знать, что творилось в душе Римского-Корсакова в последние годы его жизни!

Еще менее возможной представляется адекватная постановка оперы. В «Китеже» как нигде более режиссер выступает соавтором композитора, и каждая очередная постановка отличается новизной и своеобразием именно благодаря режиссерской работе. «Китеж» – это и призрачно-жемчужные мистические картины Степанюка (Мариинский театр, 1994), и заостренный, экспрессионистический трагизм Чернякова (Мариинский театр, 2001), и простой крестьянский сказ Покровского (1969). Интересно, какой вид открывается на «Китеж» со стороны Европы? Попробуем заострить внимание на еще одной любопытной и не бесспорной постановке

Феврония Гарри Купфера (Берлин, Комише опера) – родилась из земли, молилась земле и ушла в землю, так и не посетив Великий Китеж. Да и как она могла попасть туда, если сцена причастия («Кто вкусит от хлеба нашего…») оказалась купированной? А значит, и несчастному Гришеньке, который остался на земле, томимый лукавым бесом, уже никто не поможет. Грустно. Получается, что режиссер лишает Февронию дара, которым щедро наградил ее композитор – святости. Ее предсмертные видения лишь галлюцинации, ее цветущая пустыня – серое болото. Она была и остается «сама по себе» и вот – медленно уходит в свой замкнутый мир, всё дальше и дальше от китежан-белогвардейцев и татар-красноармейцев, одинаково чуждых ей. Прекрасный «болотный цветок» со своей собственной верой, которая почему-то не стала ее спасением… Значит, всё-таки язычница?

Думается, Николай Андреевич не одобрил бы этой постановки уже потому, что некоторые узловые драматургические моменты опущены, а авторские ремарки попросту не соблюдены (особенно это касается финала). Конечно, по большому счету, режиссер меняет концепцию оперы. Но, если идеи композитора представляются режиссеру спорными, то ведь можно и не следовать за ними?

Феврония Китежская – не Иван Сусанин и уж тем более не Феврония Муромская. Это возлюбленное чадо Римского-Корсакова, религиозное мировоззрение которого до сих пор является предметом дискуссий…

Юлия Ефимова,
студентка IV курса

№ 4 (66), апрель 2006

В настоящее время становится все труднее встретить пианиста, который бы вызывал подлинное восхищение. Молодое поколение зачастую ограничивается хорошей пианистической техникой, не считая нужным осмыслить то, что они исполняют. Присутствуя на концертах и экзаменах консерваторских студентов, нередко впадаешь в уныние – этим юным пианистам совершенно нечего сказать публике. К счастью, им еще есть у кого поучиться.

Весной мне довелось побывать на концерте потрясающего пианиста, преподавателя Петрозаводской, а с недавнего времени и Московской консерватории Рувима Островского. Я помню его уникальную манеру еще с детства, и сейчас она завораживает меня не меньше. Удивительное чувство испытываешь, когда его пальцы касаются клавиш и в один миг обретают такое единение с инструментом, словно сливаются в единое целое. В исполнении Островского поражает утонченный, изысканный пианизм, гибкий и пластичный, способный передать богатство всевозможных красок и оттенков переживаний.

По сложившейся традиции свое выступление Рувим Аронович предваряет небольшим рассказом о композиторе, произведения которого прозвучат на концерте. Именно здесь возникает невидимая связь со зрительным залом, которая в полной мере помогает почувствовать глубину размышлений исполнителя. Владение литературным языком, располагающий приглушенный тембр голоса помогают воображению окунуться в атмосферу тихого провинциального Зальцбурга, а вдохновленные звуки с новой силой заставляют переживать и наслаждаться знакомыми с детства сонатами великого Моцарта.

В начале второго отделения звучат вальсы Шопена. Их всего пять, они следуют друг за другом, как мимолетные вспышки прекрасных воспоминаний. И вновь мы слышим глубокое проникновение в авторский замысел. Тонкое понимание стилистических особенностей, изменчивый характер интерпретаций, воздушная зыбкость звучания создают удивительное ощущение неповторимости каждого вальса.

Но подлинным украшением вечера стало исполнение «Детского уголка» Дебюсси. Увлекательным рассказом о истории создания цикла Островский передал свое трепетное отношение к композитору и его творчеству. После чего поэтичные миниатюры Дебюсси показались еще более красочными, поразив изяществом и прихотливостью мелодий, яркими гармониями и изысканностью музыкальных образов.

Когда великолепная музыка исполнена с таким пониманием, когда осмыслен и прочувствован каждый ее такт, можно говорить об уникальном исполнительском даровании и мастерстве пианиста. Вот к чему должны стремиться наши «юные таланты», подающие надежды. Нельзя упускать возможности научиться чему-нибудь у настоящих музыкантов. Верю, что с каждым выступлением Рувима Ароновича будет расти число поклонников его таланта.

Анна Тыкина,
студентка IV курса

Квадратный узкий зал c современным органом, зеленоватый свет ламп дневного освещения, высокая, словно помост, эстрада… Странный концерт из произведений странного композитора, сыгранных очень странным пианистом.

Имя Федора Амирова в консерватории известно если не всем, то многим. Его идут слушать на госэкзамене, а если не могут пойти сами, то просят знакомых; о его громких победах и еще более громких поражениях узнают сразу. Но на этом концерте не встретилось и двух-трех знакомых лиц: несколько случайно зашедших прохожих, профессор кафедры истории музыки, возможно, близкие пианиста… Больше трех четвертей мест остались незанятыми.

Он быстро вышел, жадно вглядываясь в зал. Сел за рояль и … ворвался в родную для него стихию, в холодный поток странных звучаний. Такого Шостаковича – неистового, жесткого, фанатичного и отрицающего – мы не знали. Вернее, знали, но не до конца. Каким он был? Обвинения, пробужденья в холодном поту, горстка близких, жизнь в страхе, уход в свой мир, едва ли менее жестокий, чем тот, что был вокруг… И лирика. Возвышенная до нереального. Чистая, без примеси человеческого. Холодная…

Когда звучал последний из Афоризмов – Колыбельная – не было ни зала, ни людей в нем, ни мира снаружи. Не было даже Амирова.

Был только Шостакович.

Едва ли что-то сильнее может сказать об успехе исполнителя.

Полина Захарова,
студентка IV курса

Да, это событие, – думала я, несясь вприпрыжку по Остоженке. Стрелки часов показывали восьмой час, и было ясно, что к началу не успею… Итальянский пианист с мировым именем исполняет редкую музыку своей страны. Чувство трепета охватывала, чуть только вспоминала о предшествующих концерту мастер-классах, прослушиваниях в Итальянскую оперную академию, ажиотаж вокалистов, мечтающих встретиться с концертмейстером самого Паваротти… Да, это событие! Надо прибавить скорость.

Черное крыльцо, сияющая лестница и маленький зал, утопающий в синем бархате. Четверть восьмого, а маэстро не торопится. И в зале, и в фойе царит приблизительно одинаковая атмосфера: дамы беседуют о насущном, господа ругают правительство. И вдруг как-то незаметно на сцену выходят двое – он и она. Может быть ведущие? Нет, это сам Карло Пари и его переводчица, так как «поэт будет говорить». Много, быстро и на родном языке.

Начался концерт, неспешный ход которого имел в своей основе драматургический принцип «Картинок с выставки». Перед слушателем, точнее, зрителем, постепенно разворачивалась галерея картин. Разная Италия – северная и южная, классическая и романтическая, Италия глазами Россини, Доницетти, Верди, Пуччини, Респиги и даже самого Карло Пари. А между ними «Прогулка» – устное изложение программы произведения, краткая исполнительская рецензия и иногда, в качестве интермедии, небольшая автобиографическая справка.

Артист явно отдыхал и со свойственной ему поэтической широтой раскрывался перед дилетантской, как ему казалось, аудиторией. Безграничная власть rubato ощущалась даже в программе концерта: номера легко, как шары в руках у жонглера, менялись местами, неожиданно появлялись и исчезали. В заключение была исполнена импровизация «на три ноты», заданные все той же переводчицей. Здесь, как нигде до того раскрылась и филигранная техника исполнителя, и незаурядный артистический темперамент.

По объективному раскладу, зал не должен был скучать. Но люди вели себя странно. Кто-то мирно дремал под половодье фортепианного bel canto, кто-то грыз чипсы, смирившись, по-видимому, с «киношным» освещением зала, а кто-то незаметно покидал счастливый Аппенинский полуостров и возвращался по мерзлой дороге в свой скромный среднерусский мир…

Может быть, российские меломаны ждут от концерта не шоу, а чего-то другого?

Юлия Ефимова,
студентка IV курса

№ 1 (63), январь 2006

Как известно, каждый концерт, будучи своеобразным творческим актом, имеет целью сказать свое слово в культуре. Как и люди, концерты говорят о разном. Кто-то стремится непременно стать новатором, кто-то просто заявляет о себе, а кто-то эпатирует публику. Чтобы помнили.

А бывает и по-другому. Представьте себе заинтересованный и чуткий зал, состоящий почти целиком из профессиональных музыкантов. Ансамбль, ловящий каждый жест талантливого дирижера. Атмосфера возвышенного и сдержанного благородства, граничащего с интеллектуальной утонченностью. И все проникнуто интересом к звучащей музыке, желанием познать и прочувствовать ее, сделать ее частью своей души. Ни крика, ни полслова о собственной артистической индивидуальности. Исполнение настолько совершенно, что композитор и зал остаются один на один.

Такие события разворачиваются рядом с нами и часто, к сожалению, проходят мимо нас. Речь идет о концерте ансамбля «Студия новой музыки», состоявшемся 24 ноября 2005 года в Рахманиновском зале консерватории.

Организаторы концерта потрудились на славу. Первое, что свидетельствует об этом, – программное название «Два вектора русского авангарда». Это ориентирует слушателя на сопоставление – сравнение двух различных художественных миров. На это же направлена и сама структура концерта: в обоих отделениях звучат произведения и того и другого композитора.

В первую очередь, конечно же, ожидаешь контрастного сопоставления. Но программа построена так, что обнаруживаются скорее не различия, а точки пересечения. Так, А. Мосолов, известный как последователь урбанизма, предстает в Струнном квартете тончайшим лириком, как нельзя лучше отражающим эстетику Серебряного века, возможно даже ностальгирующим по ушедшей эпохе. А в исполненных в этом же отделении «Газетных объявлениях» Мосолова (несмотря на свою афористичность, они запомнились как наиболее яркий номер), напротив, – как острый сатирик, предвосхищающий «Сатиры» Шостаковича. Дух советского времени эпохи НЭПа, блестяще отраженный в юмористических рассказах М. Зощенко и романах И. Ильфа и Е. Петрова, витал по залу, вызывая на лицах слушателей улыбки. Это больше чем «урбанизм», – это наша смешная и грустная российская действительность!

«Камерная симфония № 2» Н. Рославца исполнялась в Москве впервые. Разумеется, камерной она названа по составу, но не по содержанию. Произведение поражает всеохватностью, космизмом, в него погружаешься, не чувствуя времени и не замечая ничего вокруг.

Рославец и Мосолов. Два имени, две грани одной эпохи. Эпохи странной и многоликой: то эфемерной и прекрасной, то призрачной и зловещей. Россия Серебряного века и того времени, что последовало ему на смену, Россия с ее надеждами и тревогами, с ее светом и сумраком, – все вдруг оказалось перед нами «лицом к лицу». Таинственная встреча… Мы много знали. Но мы не знали ничего, пока не ощутили «запах времени», его теплоту, пока не вслушались в биение его пульса. Навсегда запомнить, унести с собой этот неуловимый аромат эпохи, запечатлеть в памяти изменчивое выражение ее лица – вот бесценное сокровище, какое может подарить только музыка.

Мы называем эту музыку «новой» отнюдь не потому, что она ультрасовременна, а потому, что многое слышим впервые. Она нова в первую очередь для нас. Она открывает неизведанные доселе уголки истории и бескрайние океаны творческой души. И встает вопрос: можем ли мы объективно говорить об эпохе, если часть ее культурного наследия до сих пор для нас – «новая музыка»?

Юлия Ефимова,
Полина Захарова,
студентки IV курса

№ 8 (62), декабрь 2005

Мы хотя и теоретики, но очень любим общаться со студентами других специальностей. Особенно с пианистами. Это необыкновенный народ. Их даже в толпе сразу отличишь: идет по консерваторскому буфету, а в мыслях – на сцене Большого зала. И не просто играет, а получает Нобелевскую премию из рук министра культуры. Ну, может быть, не Нобелевскую, но это уже детали. В общем, притягивают нас пианисты своей недосягаемостью, полетом фантазии и ослепительным блеском славы.

Судьба распорядилась так, что с некоторыми представителями этого доблестного племени мы иногда встречаемся в темных закоулках родной консерватории. Как-то решили мы выяснить, что же все-таки отличает пианистов от прочих обитателей музыкального мира. Выбрали троих и учинили «допрос с пристрастием».

– Кто, по-твоему, самый гениальный музыкант современности?

Андрей Коробейников, 4 курс: Есть музыканты, которых я очень люблю, но они все умерли – Шолти, Микеланджели, Гилельс, Малер. Из нынешних пошел бы послушать Ивана Соколова. Мало вообще современных пианистов, на которых бы я пошел. Во всяком случае, Софроницкого, Юдину, Гилельса никто не переплюнет.

Александр Куликов, 4 курс: Сложный вопрос. Много хороших пианистов, хотя сейчас меньше ярких индивидуальностей, чем раньше.

Павел Кушнир, 3 курс: Мержанов.

– Опиши идеального пианиста в пяти прилагательных.

Андрей: С головой. Вернее, голова, руки и уши. С нормальным туше, с думающей головой, с большой душой и с хорошими ушами (слышит акустику и чувствует, как зал себя ведет). И «свободный» – пятое прилагательное.

Павел: Спокойный, глубокий, уверенный, отрешенный, страдающий…

– На сколько лет ты себя ощущаешь как музыкант?

Андрей: На восемнадцать. Сколько живу, на столько и ощущаю. Я вообще не думаю о возрасте, если честно.

Павел: На двадцать.

– Назови произведение, которое ты не согласился бы сыграть никогда, ни при каких обстоятельствах.

Андрей: Я все играю, как свое. Может быть, это недостаток, но я не могу по-другому, иначе я начинаю на сцене врать, а врать на сцене – самое большое преступление. Так что шестое прилагательное будет – «не врущий», правдивый. Поэтому если я чувствую, что что-то не мое, тогда – извините. Не буду играть.

Павел: Гимн России.

– Допустим, в прошлой жизни ты был великим композитором. Кем именно?

Андрей: Малером.

Саша: Мне многие композиторы близки. Трудно выбрать одного. Но, если смотреть на портреты, то Чайковский, наверное.

Павел: Танеевым, потому что у него был не столько талант, сколько желание. Для меня главное талант, но, если бы я родился великим композитором, то скорее был бы одарен большим желанием работать, что-то делать.

– Назови свою любимую учебную аудиторию.

Андрей: Сгоревший 23 класс. Там проходили мои лучшие годы, там мы занимались зарубежной музыкой у Л. М. Кокоревой.

Павел: Читальный зал.

– Каким способом, кроме игры на рояле, можно установить контакт с аудиторией?

Андрей: Я очень часто говорю со сцены. Могу выйти и что-нибудь интересно объявить… Я часто так делаю.

Павел: Ну, создать легкий эпатаж. Выйти, не как обычно выходят, а так, чтобы немножко насмешить. Опустив голову, неестественной походкой или плестись, будто с тяжелого похмелья. И все немножко смеются, расслабляются.

– Ты замечаешь, кто сидит в зале?

Андрей: Да. Я помню, особенно было приятно, я как-то вышел на первый тур конкурса Скрябина и смотрю – прямо в середине зала сидит моя однокурсница.

Саша: Я не смотрю, кто конкретно сидит в зале, но всегда важна реакция, отклик слушателей. В зале всегда создается какая-то атмосфера.

– Существует ли вид спорта, который помогает овладению профессией?

Андрей: Бадминтон. Я очень люблю играть в бадминтон и побеждать. Бороться до самого последнего.

Павел: Это сложный вопрос. Точно не шахматы, они помешают. Может быть, что-то вроде настольного тенниса.

– Гений и быт – «две вещи несовместные»?

Андрей: И быт? Одно от другого неотделимо. Пока моешь посуду или ходишь за хлебом, могут такие прийти мысли… Я, например, часто стихи сочиняю.

Саша: Думаю, что здесь нет противоречия. Художник может заниматься бытовой работой.

Павел: Это вещи абсолютно несовместные. В мире художника нет быта, а в мире быта нет художника. В тот момент, когда я художник, для меня быта не существует.

– Чего тебе не хватает для полного счастья?

Андрей: Не хватает полной реализации директив мозга. Собственной реализации. Не хватает окружающей… погоды. Хорошей погоды.

Павел: У меня все есть.

– Скажи, пожалуйста, идеал «прекрасной дамы» у тебя ассоциируется с каким-нибудь музыкальным произведением?

Саша: Наверно, с побочной партией Шестой симфонии Чайковского.

Павел: В музыке женского меньше, чем мужского. Мог бы подойти первый альбом Земфиры.

Андрей: А у меня нет идеала «прекрасной дамы». Есть люди, с которыми у меня хорошие отношения.

– Поделись своими творческими планами на ближайшие полчаса.

Павел: Сейчас буду читать «Лолиту» Набокова. Давно не перечитывал…

Андрей: Л. М. Кокорева поручила мне прочитать пианистам лекцию по фортепианному творчеству Шёнберга. Буду вспоминать доклад двухлетней давности.

Саша: Да пока никаких планов. Ноты надо на ксерокс отнести…

Так вот они какие, пианисты… А вы как думали?

Юлия Ефимова,
Полина Захарова,
студентки IV курса

№ 6 (60), октябрь 2005

В Большом зале состоялся концерт, посвященный 60-летию Григория Жислина. Событие это повлекло за собой еще два, не менее значительных: во-первых, в качестве юбилейного подарка приехал сам пан Кшиштоф Пендерецкий, а во-вторых – в этот день в Москве впервые прозвучал его Концерт для альта с оркестром.

Ряды обоих амфитеатров оказались незаполненными. Их населяли небольшие группы студентов оркестрового факультета, пришедшие послушать скрипку Янкелевича, на которой играет Жислин, а также несколько одиноко сидящих музыковедов. Невнимание студентов-композиторов к творчеству маэстро Пендерецкого можно было понять. Ему составил конкуренцию третьекурсник Николай Хруст, новейшее произведение которого исполнялось в это же время в Рахманиновском зале.

После внушительного вступительного слова Святослава Бэлзы слушатели не могли не осознать свое близкое знакомство как с юбиляром, так и с именитым польским гостем. Словно кадры старого любимого фильма, перед глазами живо мелькали страницы биографии Григория Ефимовича: годы учения, занятия с Янкелевичем, дружба с Пендерецким… И Большой зал уже казался похожим на маленький, уютный уголок, а его немногочисленные обитатели – на добрых друзей. Даже периодически пищащие телефоны не вызывали обычной бури негодования в душе.

И вот слова закончились, и началась музыка. Праздничный вечер открыла знаменитая «Кампанелла». Удивительно, что этот виртуозный, «бисовый» номер был помещен в начало концерта. По-видимому, он должен был произвести ошеломляющий эффект, явиться своеобразной «вершиной-источником». Однако вместо этого драматургия вечера представляла собой правильную волну. Хорошо разыгравшись на Паганини, солист сумел до конца проявить себя лишь в последующих крупных произведениях – альтовом концерте Пендерецкого и ре-мажорном скрипичном концерте Бетховена.

Оба этих произведения (а в особенности второе) были, возможно, самой лучшей иллюстрацией многолетней и теплой творческой дружбы двух великих музыкантов (Пендерецкий стоял за дирижерским пультом). Такая сильная степень единства, музыкальной сплоченности, к сожалению, в последнее время встречается редко. Несколько эпически-замедленные темпы бетховенского концерта дали возможность прослушать всю оркестровую ткань до мельчайших деталей, и в какой-то миг время почти остановилось – вот оно, прекрасное мгновенье!

В таких случаях необычайно трудно давать объективные оценки и характеристики. Но факт налицо: оставшиеся в зале слушатели аплодировали стоя. Праздник, без сомнения, удался. Оба музыканта показали себя в нескольких ипостасях: Григорий Жислин как скрипач и альтист, Кшиштоф Пендерецкий как композитор и дирижер. И, конечно же, нельзя не отметить высокий профессионализм Национального Филармонического оркестра: как известно, подчиняться жесту гениального маэстро – тоже великое искусство…

Юлия Ефимова,
студентка IV курса