№ 5 (17), май 2000

Франко Дзеффирелли – быть может, одна из самых загадочных фигур в современном киноискусстве. Перед мэтром итальянского кино не стоит проблема поиска сценариста и драматурга, его выбор уже сделан в пользу великих мастеров прошлого. Выбирая такой путь, режиссер лишается многих очевидных преимуществ. Каждый самый эффектный сюжетный поворот известен зрителю заранее, и никого не держит в напряжении ожидание развязки. При этом интеллектуала, ждущего от мастера нового, сногсшибательного прочтения классики, неожиданных современных параллелей, тоже ожидает разочарование. Сохранить авторский текст практически без купюр, как можно точнее передать «дух и букву» оригинала – такова главная цель художника. «Давайте уважать гениев и их творения и помнить, что мы здесь только для того, чтобы служить им», – говорил Франко Дзеффирелли.

Уязвимость такой позиции очевидна: режиссер не избежал упреков в академизме и старомодности, а его стремление со всей скрупулезностью воссоздать быт изображаемой эпохи казалось критикам утомительной пышностью и расточительством. На самом деле Дзеффирелли, кстати, начавший карьеру в кино как декоратор и художник по костюмам, выстраивает картину подобно живописному полотну, где цвет, свет и каждая деталь композиции создают художественное целое.

Визуальное богатство фильмов Дзеффирелли роднит его творчество с живописью, но также очевидна связь со сценическим искусством. Режиссер много работал в музыкальном театре, и ему принадлежат сценические постановки таких известнейших опер как «Травиата», «Богема», «Паяцы», «Сельская честь». Интересно, что происхождение фамилии маэстро напрямую связано с оперой. Мать Франко взяла себе фамилию Zeffiretti (в переводе с итальянского – «легкий ветер»), позаимствовав это слово из оперной арии Моцарта, однако при переписи «tt» поменялось на «ll».

Интерес маэстро к опере не угасал на протяжении долгих лет. В дальнейшем Дзеффирелли занялся экранизацией оперных постановок. Перенести складывавшийся веками, насквозь условный жанр оперы из плоских декораций в реальный, «объемный» и движущийся мир кино – поистине нелегкая задача. Но в «Травиате» и «Отелло» режиссеру удалось выстроить по-кинематографически динамичную форму, способную увлечь даже далекого от оперы зрителя, и вместе с тем сохранить неподражаемое очарование театрального спектакля.

На вердиевскую драматургическую канву легкими штрихами ложится мастерски выстроенная система символов. В начале дзеффиреллиевской «Травиаты» Виолетта долго вглядывается в зеркало, и почти все дальнейшее действие драмы предстает как призрачный танец отражений – смутное прозрение героини, миражи Зазеркалья. Многоплановости вердиевских финальных ансамблей, раскрывающих в одновременности широкий диапазон чувств отвечает визуальная многоплановость, созданная средствами кино. Костюмы, лица, фигуры, люстры и свечи, роскошь интерьеров – все складывается в сложный, насыщенный деталями зрительный образ. Так, рукой мастера добротная экранизация театральной постановки превратилась в утонченную символическую кинопритчу – отражение «Травиаты» в зеркалах времени и искусства. Дзеффирелли не пытается приблизить оперу к сегодняшней реальности, напротив, он сознательно дистанцирует ее от нас, подчеркивая вневременность, вечность великой классики.

Несмотря на преклонный возраст (76 лет) Дзеффирелли активно продолжает снимать – а значит, есть надежда, что мы еще увидим его новые работы, вдохновленные шедеврами прошлого.

Сергей Перминов,
студент IV курса

№ 3 (15), март 2000

В конце сентября вышел шестой студийный альбом Стинга «Brand new day» («Совершенно новый день»). Несмотря на название, похоже, никто не ждал от певца ничего принципиально нового. Став в конце 70-х ключевой фигурой английской рок-сцены в качестве лидера группы Police, а в середине 80-х – одним из самых успешных и известных сольных исполнителей в мире, Стинг в последние годы незаметно отошел от общего течения поп-культуры. Его музыка как будто застыла на месте, «законсервировалась», оставаясь в стороне от модных веяний. Стинг образца 90-х, перешагнувший 40-летний рубеж, имеет мало общего с тем задиристым рубахой-парнем, каким он был во времена Police. Критики стали говорить о Стинге как об исписавшейся рок-легенде, выпускающей диски один зануднее другого. Тем большей неожиданностью стал его новый альбом, посвященный началу нового тысячелетия.

Концептуальность построения роднит «Brand new day» и «Soul cages» (1991) – песни в этих альбомах расположены как главы повести или романа: в каждой заключено целое мировоззрение, целая философия. Тексты Стинга всегда несли большую смысловую нагрузку, выделяясь на фоне типичной для поп-музыки незатейливости. Но в его новой работе емкость смысла сочетается с простотой высказывания зрелого поэта.

Концепция альбома базируется во многом на идеях, почерпнутых из буддизма. Бесконечная множественность жизней, времен и обстоятельств… Человек может стать кем угодно, единственное, что всегда остается неизменным – его душа. Об этом песня «A thousand years» («Тысяча лет»), открывающая альбом. В отличие от тех кого мы любим, настоящие чувства не умирают – они остаются в душе человека, даже если он и не осознает этого. Боль утраты стихает, но никуда не уходит, а значит в бесконечном движении из жизни в жизнь человек обречен на одиночество и тоску по ушедшему. События, их смена совершенно не важны, любовь – единственное, что остается в вечности.

Альбом выстроен как постепенное движение от оценок пережитого, ошибок и разочарований к зарождающейся в финальных песнях надежде, что не все потеряно. «Brand new day» – это наш шанс на примирение и новую жизнь в грядущем тысячелетии. Однако Стинг не был бы верен себе, если бы не привнес в красивую мечту о новой эпохе долю иронии. Весь диск пронизывает чисто английское сочетание тоски и меланхолии с едким сарказмом. Певец подшучивает над наивностью людей, верящих в чисто абстрактные даты. Для него, в конечном счете, новое тысячелетие – лишь еще один поворот колеса времени. И в последние секунды звучания «Brand new day» в сочетании электронно-синтетических и восточных этнических мотивов сливаются две основные для общей концепции альбома категории: будущее и вечность.

Хотя эта музыкальная формула с большим успехом эксплуатируется в поп-музыке уже с начала 90-х годов, характеризуя общий для массовой культуры поворот от открытой экспрессии к холодноватому объективизму и медитативности, для Стинга это, безусловно, обновляющий прорыв. Ему удалось избежать штампов благодаря тонкому смешению стилей от джаза и босса-новы до алжирского рэпа, кантри и негритянских духовных песнопений. При этом альбом лишен эклектичности: все стили органично сплетены, плавно переходя друг в друга в рамках одной песни. Изысканные трансформации являются, безусловно, большой творческой удачей и еще раз говорят о Стинге как о тонком музыканте.

Музыкальная карьера артиста в поп-индустрии скоротечна. Чуть изменилась мода и вчерашние кумиры забыты. Некоторые пытаются пробудить у публики ностальгию и вернуть былую популярность, приправив старый материал новомодными аранжировками. Тех же, кому дано держаться на плаву десятилетиями, можно пересчитать по пальцам. Это истинные звезды, способные каждый раз делать что-то новое, не изменяя себе. Новый альбом Стинга не оставляет сомнений: знаменитый англичанин входит в их число.

Сергей Перминов,
студент IV курса

№ 2 (14), февраль 2000

Уже давно я заметил, что у людей, не имеющих к музыке прямого отношения, свой, особый взгляд на музыкантов. Их идеализируют, воспринимают как нечто недоступное, возвышенное и вдохновенное, как служителей священного храма Музыки. Задумываясь, в чем корни такого пиетета, с болью начинаешь вспоминать ушедших из жизни великих артистов, заставлявших трепетать и неистовствовать миллионы слушателей. Рихтер, Софроницкий, Нейгауз… Под властью вдохновения они создавали миражи – прекрасные, очаровывавшие всех, кто прикасался к их творчеству. И слушатели прощали им погрешности и слабости, прощали и с надеждой ждали следующих концертов. Как жаль, что та волшебная атмосфера невозвратима.

После подобных воспоминаний наши молодые успешные пианисты порой удручают. Они выходят на сцену, уверенные и сосредоточенные, на умных, волевых лицах читается стремление сделать все по высшему разряду. Они напоминают спортсменов, поигрывающих мышцами перед броском на короткую дистанцию. Они кладут руки на клавиши и обрушивают на слушателя всю мощь своего мастерства, поражая звуковым разнообразием, технической свободой, профессиональной «сделанностью» каждой ноты. Нам кажется, что точность их игры совершенна, а возможности  безграничны, и мы восторженно рукоплещем, забывая через пять минут, произведения каких композиторов исполнялись. Да и имеет ли смысл помнить, если в игре молодых «звезд» порой отсутствует попытка приблизиться к замыслу автора. В их исполнении произведения разных стилей и жанров сливаются в однородный музыкальный поток, словно не пианист играет, чтобы донести до нас музыку композитора, а композиторы сотни лет писали лишь затем, чтобы дать возможность юному виртуозу показать себя.

Грустно и странно…Почему так получается? Ведь оценивая беспристрастно этих молодых музыкантов, видишь, что они действительно щедро одарены, но не по годам холодны и расчетливы, как будто не чувствуют, не любят музыку. И в это, право, трудно поверить. Складывается впечатление, что отсутствие индивидуального подхода к музыке разных композиторов – их кредо, их святая убежденность, словно кто-то внушил им, что нельзя верить собственным чувствам.

Печальное подтверждение тому, что мои предположения не чисто умозрительны, мне удалось получить на классном вечере одного из педагогов ЦМШ. Дети 9-13 лет выходили на сцену унылой чередой, садились за рояль и демонстрировали уже знакомый мне тусклый, уверенный и собранный взгляд. А потом на слушателя обрушивался град скерцо, баллад и виртуозных этюдов Шопена и Листа. Рояль стрекотал, притупляя слух. Все было ровно, громко и быстро. Уже не замечались ни смены произведений, ни чередования юных пианистов за роялем. Они играли только романтическую, яркую и виртуозную музыку – играли ярко и виртуозно, но совсем не романтично. И только Листа и Шопена, словно вовсе не осталось других композиторов…

Позже, пытаясь подобрать слова, наиболее точно и емко отражающие впечатления от услышанного, я наткнулся на бесподобные булгаковские строки:

– … кот выскочил к рампе и вдруг рявкнул на весь театр человеческим голосом: – Сеанс окончен! Маэстро! Урежьте марш!! Ополоумевший дирижер, не отдавая себе отчета в том, что делает, взмахнул палочкой, и оркестр не заиграл, и даже не грянул, и даже не хватил, а именно, по омерзительному выражению кота, урезал какой-то невероятный, ни на что не похожий по развязности своей марш…

Да, в тот день, десятилетние мальчики и девочки «урезали» столько музыки Шопена и Листа, что «ни в сказке сказать, ни пером описать». Так вот она, значит, «кузница» талантов, вот откуда выходят столь умелые и в двадцать лет смертельно усталые  пианисты! Страшно даже подумать об этом дьявольском конвейере, который бесперебойно поставляет победителей всевозможных конкурсов, превращая одареннейших детей в стандартные, пусть качественные механизмы, запрограммированные на успех.

А что остается нам? Надеяться, что новое поколение музыкантов сможет изменить что-то, и… слушать старые записи.

Сергей Перминов,
студент IV курса

№ 12, декабрь 1999

Конец 90-х стал для академической музыки временем потерь: ушло целое поколение композиторов, определявших лицо русской музыки второй половины XX века: Денисов, Свиридов, Шнитке, Гаврилин… Положению, в котором оказались сегодня молодые композиторы, не позавидуешь – они остались в одиночестве, полной творческой изоляции, их музыка редко находит дорогу к широкому слушателю, оставаясь достоянием узкого круга профессионалов. Этому можно найти массу причин: от равнодушия людей, привыкших «потреблять» музыку лишь в ее чисто развлекательных формах, до общего бедственного положения российской культуры. Однако нашлись люди, не готовые мириться с таким положением вещей. Попыткой пробить стену равнодушия, показать, что и сегодня живут и творят молодые композиторы, стал концерт под символичным названием «Последнее поколение?…», состоявшийся в овальном зале антрепризы МСМ.

Большинство авторов – студенты-композиторы консерватории и РАМ им. Гнесиных. Идея соединить в одном концерте учащихся двух крупнейших музыкальных вузов страны, порой «враждующих» между собой из-за разницы в традициях и методах преподавания, оказалась на редкость удачной и плодотворной. Пред слушателями предстало все многообразие устремлений современной музыки, и стало очевидным, что споры между авангардистами и традиционалистами остаются в прошлом, ведь в наше время каждое сочинение воспринимается как по-своему уникальный звуковой феномен. В одном концерте мирно соседствовали фольклорные хоры Инны Астаховой, кантата на стихи Дельвига Антонины Кадобновой и лирически-эксцентрические Три стихотворения Маяковского Ольги Ламекиной, «авангардный» струнный квартет Светланы Румянцевой и «пост-джазовый» саксофонный квартет Елены Анисимовой, трагическая, рефлексивная, нервная соната для фортепиано Александра Пелипенко и умиротворившая всех Медитация Романа Дормидошина.

Столь богатая палитра жанров и стилей ассоциируется с другой эпохой рубежа веков – fin de siecle. Как и сто лет назад, на пороге нового века музыканты пытаются осмыслить, «переварить» все то, что принес в искусство уходящий век. Многие из них задаются вопросом: быть может интенсивное развитие академической музыки подошло к своему финалу и это поколение композиторов действительно станет последним? Мне же после концерта показалось, что в молодых музыкантах все же живет надежда, устремленная в будущее, а девиз «Последнее поколение?…» – просто отчаянная попытка привлечь внимание безучастной публики.

Сергей Перминов,
студент IV курса