№ 5 (121), май 2012

Слушая сказку «Петя и волк» Сергея Прокофьева, не одно поколение детишек постигало тайны симфонического оркестра. Познавательное представление появилось на свет по просьбе Центрального детского театра в 1956 году. Спустя 76 лет музыкант, искусствовед, поэт и драматург Михаил Казиник решил создать другой словесный текст сказки, посчитав, что прокофьевская литературная основа порядком устарела. 14 апреля в Театральном зале Московского дома музыки столичным детям представили новый вариант знаменитой симфонической зарисовки Прокофьева. В преддверии премьеры М. Казиник рассказал о причинах, побудивших его посягнуть на авторский текст.

– Михаил Семенович, почему Вы решили создать альтернативный вариант текста для произведения?

– Те дети, для которых писал Сергей Сергеевич Прокофьев, не знали ни «Тома и Джерри», ни зайца и волка из «Ну, погоди!». Нынешние дети привыкли к резкой смене событий и непредсказуемости. Например, им трудно понять, почему, когда в тексте говорится, что Петя открыл калитку и вышел на лужайку, в музыке ничего не происходит.

– Чем Ваш текст принципиально отличается от авторского?

– В свой вариант я ввел аллитерации, подражания инструментам, поэзию, раскрыл знаки музыки. Прежде чем фагот изобразит ворчание дедушки, я сам поворчу в тексте, подражая этому инструменту. Кроме того, иногда у Прокофьева музыка и текст не совпадают. Например, актер произносит: «Кошка сидела на одной ветке, птичка – на другой, а волк смотрел на них жадными глазами». А в музыке в это время «дрожит» то птичка, то кошка, потому что Волк пугает их по очереди. Ну, а гениальный реквием утки, звучащий в партии оркестра, просто нельзя не отразить в тексте.

– Собираетесь издавать партитуру «Пети и волка» со своим текстом?

– Я бы с удовольствием это сделал в будущем. Пока собираюсь записывать диск при участии Бориса Тихомирова.

– Почему Вы решили сами выступать в роли чтеца?

– На мой взгляд, важно, чтобы текст произносил музыкант, который словно дразнится, имитируя звучание инструментов.

– Во времена Советского Cоюза композиторы создавали довольно много музыки для детей. Как Вы думаете, почему сейчас такие произведения появляются редко?

– Во времена СССР при всех проблемах дети были «орлятами», которые «учатся летать». В посткоммунистическом обществе вместе с водой «из корыта выплеснули ребенка». Дети для нынешних нуворишей так же неприбыльны, как и старики. Сериал ужасов «Школа» Валерии Гай Германики показывали в лучшее время на канале Россия, а наши с Натальей Кугашовой и Игорем Шадханом 56 фильмов «В свободном полете» – на ТВЦ в три часа ночи. Дети, которые никогда не посмотрят наших передач о Моцарте и Григе, Шуберте и Гайдне, но увидят со стороны такую школу, не нуждаются ни в Прокофьеве, ни в волшебных историях. В современном обществе сделали «былью» самые страшные сказки, а добрые сказки стали тленом…

Ольга Завьялова,
студентка III курса ИТФ

№ 4 (120), апрель 2012

«Я надеюсь приехать и передать мою страсть к музыке русской публике. Я должна приехать» – пообещала однажды Чечилия Бартоли (см.: Я. Тимофеев. Дышит ли Чечилия Бартоли? – «Трибуна», 2010. № 1).

И вот два года спустя обещание исполнено. Возможно, самая выдающаяся певица современности 24 марта выступила в Большом зале Московской консерватории. Она представила столичной публике свою знаменитую сольную программу «SACRIFICIUM».

Чечилия Бартоли – не просто великолепное меццо-сопрано, публику восхищает и ее по-настоящему итальянский артистизм. Причем это отнюдь не «сценический образ», а искренняя азартность и открытость эмоциям присутствующих, что не может не подкупать. Поэтому в восторженной реакции зала можно было не сомневаться.

Недаром Бартоли родилась в семье профессиональных певцов и в стране, где в первых паспортах отдельной графой указывали тембр голоса. Там же она училась – в римской Консерватории имени святой Чечилии, покровительницы музыки, именем которой ее провидчески назвали музыканты-родители. И по совпадению (а красивые совпадения случайными не бывают) с новой сольной программой в Москву она приехала, когда в фойе Большого зала уже был восстановлен витраж Святой Цецилии.

В основу программы «Sacrificium» («Жертвоприношение») лег репертуар певцов-кастратов середины XVIII века: арии из опер и ораторий Николо Порпоры, Риккардо Броски, Франчески Арайя, знаменитая Ария Удовольствия из оратории Генделя «Триумф Времени и Разочарования». Все это – музыка одной эпохи, временной «разброс» в датах создания этих сочинений всего-то два десятка лет: с 1725 по 1746 годы.

Замечательные арии из редких опер в превосходном исполнении – так можно в двух словах описать впечатление от концерта «Sacrificium». Не столь уж громкий для больших залов голос, безупречно точная интонация певицы на протяжении трех часов (с перерывами) удерживали внимание зала, и по окончании концерта любой мог сказать, что за вечер узнал целый пласт (по ошибке истории, малоизвестный) музыкальной культуры. Причем восхищала не только красота голоса, но и, едва ли не больше, безукоризненность техники: блестящее стаккато не только в гаммообразных пассажах, но и в полутораоктавных арпеджио, тончайшие трели, совершенное владение дыханием.

Сопровождал Бартоли цюрихский ансамбль с «зажигательным» названием «La Scintilla» («Искра»), с которым она сотрудничает уже далеко не первый год. Когда в афише стоит фамилия Бартоли, почти любой оркестр напишут менее крупным шрифтом и ему автоматически будет отводиться второстепенная роль. Однако на этом концерте можно смело поставить знак равенства между качеством вокального и инструментального исполнения. Ансамбль аутентичных инструментов, с «аутентичным» отсутствием дирижера, играл агогически необыкновенно отлаженно, не перекрывая голос даже на pianissimo, и при этом прослушан был каждый звук. Вероятно, многие иные профессиональные коллективы с современными инструментами и с дирижером звучали бы здесь хуже. Впрочем, это «плюс» не только коллективу, но и самой Бартоли, которая оказывается весьма разборчивой, что и с кем петь.

Основная вокальная часть программы «прослаивалась» инструментальными «интермеццо» – увертюрами тех же композиторов. Каждый раз после 3-4 арий публике предлагалось отвлечься от исключительно вокального репертуара; достойный внимания «La Scintilla» оказывался на первом плане, а героиня вечера уходила за кулисы. Но не для того, чтобы дать голосу отдохнуть, а чтобы… переодеться! Всякий новый выход Бартоли на сцену был ознаменован новым костюмом той эпохи, неизменно эффектным и со вкусом. Причем самое эффектное платье с огромным театральным пером специально приберегли для бисов!

Имея на то все основания, Бартоли никогда не занимается «самолюбованием» в наиболее виртуозных моментах арий – там, где можно малость похвастаться техникой, у нее все – наиболее строго, четко, профессионально. Но вот когда публика не отпускает ее со сцены, она легко принимает условия игры и, кажется, радуется возможности спеть еще и еще для тех, кто благодарит ее своими овациями.

На концерте 24 марта было четыре (!) биса. Бурные аплодисменты и ощутимый восторг публики (которая, однако ж, продолжала сидеть) бросили Бартоли вызов – почувствовав отдачу зала, она явно поставила задачу не уходить со сцены, пока весь Большой зал Московской консерватории не будет аплодировать ей стоя. И ей это удалось. В течение всего концерта стремясь разрушить незримую границу между сценой и залом, к концу Бартоли смогла сделать и это, причем в буквальном смысле: несколько наиболее находчивых слушателей умудрились прямо на сцене получить ее автограф.

Чечилия Бартоли в России уже не впервые: дважды она выступала на благотворительных концертах (2004 и 2009 годы), да и приезд нынешний можно назвать «Жертвоприношением», учитывая ажиотаж российской публики. На этот раз она задержалась дольше обычного и дала целых три концерта (еще в Санкт-Петербурге и в Казани).

Уже на заре карьеры Бартоли сотрудничала с такими дирижерами, как Герберт фон Караян, Даниэль Баренбойм, Николаус Арнонкур. Она уже успела на лучших сценах исполнить партии партии Армиды, Клеопатры, Керубино, Сюзанны, Розины, Церлины, Дездемоны, многих россиниевских персонажей. А выступления в Метрополитен-опера, Ковент-Гарден, Ла Скала, Баварской королевской опере идут в графике ее гастролей через запятую. Награды исполнительницы простираются в диапазоне от премии Генделя и до «Грэмми».

За ее плечами несколько сольных дисков, посвященных Вивальди, Глюку, Сальери, а также работа над дисками «Opera Proebita» («Запрещенная опера») и «Sacrificium», с концертной версией которого она и выступала в Москве. Ее диски и профессионально безупречны, и экономически успешны (увы, столь нечастое сочетание!) – их продано уже более восьми миллионов.

С нынешнего года Чечилия Бартоли руководит «Pfingfestspiele» в Зальцбурге. Вероятно, певица представляет тот редкий случай, когда пик карьеры – это не две-три яркие точки в концертной биографии, а длинная прямая линия. Которая, будем надеяться, еще не раз пройдет через Москву.

Владислав Тарнопольский,
студент III курса ИТФ

Фото Александра Гайдука

№ 2 (118), февраль 2012

Снова взявшись за перо и чернильницу, верней за клавиатуру и мышку, я остановилась в раздумье. Так случилось, что за прошедший месяц мой досуг был расцвечен посещением самых разных музыкальных мероприятий – о каком же рассказать? И тут в памяти возник один удивительный вечер, в атмосферу которого захотелось вернуться. Хотя бы мысленно.

В конце ноября в англиканском соборе Святого Андрея, что в пяти минутах от консерватории, был очередной воскресный органный концерт. Органистку звали Татьяна Калашникова – к моему стыду, это имя было мне не знакомо. Купленная зеленая программка любезно сообщала, что вечер носит название «Концерт-фантазия». Говорилось также, что будут исполнены сочинения Куперена, Баха, Моцарта, Франка и Регера.

Первая мысль, возникшая при появлении невысокой подвижной органистки – как ей удается совладать с таким величественным инструментом? Встретившись случайно глазами с Татьяной, я отметила ее взгляд – глубокий и живой. Подумалось, что человек, смотрящий так, именно так и чувствует.

Ожидания не обманули – вечер был на редкость воодушевленным и содержательным. Концерт открывала фа-минорная Фантазия Моцарта, в конце прозвучала Интродукция и пассакалья Регера в той же тональности. Такое обрамление программы было не случайным. Глубоко трагические произведения, отделенные более чем столетним временным интервалом, создали арку для звучащих в середине светлых сочинений Куперена и Франка, ясной фа-мажорной Маленькой прелюдии Баха. Не было случайностью и обращение к музыке французского барокко – Татьяна выступает не только как органистка, но и как исполнитель на клавесине. Открытием для меня стала музыка старшего брата всем известного Франсуа Куперена, Луи.

Исполнение Татьяны Калашниковой – не просто осмысление музыкантом содержания того или другого сочинения, но проникновение в его эпоху. Звучание музыки великого Баха возвышенно и строго, терпкие гармонии Регера и вязь его полифонических узоров окутывают странным обаянием. Символичным было и то, что когда закончилось последнее произведение и отзвучали аплодисменты, органистка обратилась к публике и сказала, что, не желая оставлять в сердцах слушателей настроения глубокой печали, хочет исполнить еще один баховский хорал. Его проникновенное и лучезарное звучание рассеяло драматизм фантазии Регера и завершило концерт.

Уходя из собора, я поймала себя на мысли, что хотела бы прийти сюда еще раз послушать Татьяну Калашникову. Игра музыканта, в которой сквозь призму сочинений великих авторов звучит и личность исполнителя, а индивидуальная субъективность восприятия входит в диалог с гениальным содержанием бессмертных музыкальных шедевров, может сама по себе быть эталоном искусства органной игры.

Полина Богданович,
студентка IV курса ИТФ

№ 9 (116), декабрь 2011

В наш век имя Ференца Листа нередко отождествляется с самим понятием пианизма и лучших его традиций. Пианисты всего мира охотно играют его произведения, начиная от «Венгерских рапсодий» и трансцендентных этюдов и заканчивая «Поэтическими гармониями» и поздними фортепианными пьесами… Но КАК мы исполняем фортепианную музыку Листа? Соблюдаем ли мы его исполнительские заветы, знаем ли мы о них вообще что-нибудь?

Существует много предубеждений по отношению к разным композиторам. В последнее время сложилась традиция воспринимать сочинения Листа как нечто прежде всего инструктивное. Когда я заглянула в интернет в поисках записей некоторых его фортепианных произведений, то не смогла подыскать там практически ни одной адекватной! На концертах ситуация, к сожалению, не намного лучше, в том числе и на консерваторских… Думаю, если бы Ференц Лист был жив и пришел на подобный клавирабенд, – белокурые волосы на его голове стали бы дыбом от ужаса.

Основная проблема заключается в том, что современные пианисты не всегда любят… мыслить! Они много времени уделяют физической тренировке, развитию исполнительской техники. И это правильно, но иногда за всем этим мы забываем тренировать также нашу голову… А она необходима нам для создания адекватной концепции произведения. Пианист должен уметь… читать! Причем читать не поверхностно, а вдумчиво, читать книги по исполнительскому искусству, а особенно – рекомендации тех композиторов-пианистов, чьи сочинения он играет. Иногда в этих немногословных, но удивительно метких высказываниях кроется ключ к исполнению произведений. Беда наших пианистов в том, что они практически ничего не знают о духовной личности Листа, они не постигают его душу, не живут его чувствами и мыслями! И самое страшное, даже не хотят этого делать, считая подобные затраты излишними…

Конечно, Вы можете возразить: но Лист и сам играл шумные пассажи, иногда даже разрывая струны рояля! Дорогие мои, струну можно порвать, даже играя на «пиано», и это зависит не только от пианиста, но также от качества инструмента, самой струны, срока ее службы, климатических условий (при повышенной влажности струны портятся гораздо быстрее). И ведь мы далеко не всегда играем на «стейнвеях»… Кстати, Лист вовсе не завещал нам рубить пальцами рояль! Напротив, он всегда подчеркивал, как важна для него культура прикосновения к инструменту – культура туше.

Ценнейшим пособием, содержащим исполнительские заветы Листа, является книга «Уроки Листа» Августы Буасье, девятнадцатилетняя дочь которой в течение длительного времени брала уроки у маэстро. Вот что пишет мадам Буасье о манере его игры, о его творческой личности: «Господин Лист извлекает из фортепиано более чистые, мягкие и более сильные звуки, чем кто бы то ни было, и его туше отличается невыразимым очарованием…» Даже достигая «форте» большой силы, Лист, тем не менее, сохранял мягкость прикосновения! В наше время, увы, этого качества не хватает очень многим исполнителям… «Он враг выразительности аффектированной, напыщенной, судорожной. Он требует прежде всего правды в музыкальном чувстве, он психологически изучает свои эмоции, чтобы передать их такими, каковы они есть.» Эпоха романтизма была наполнена бесконечным разнообразием человеческих эмоций: нежность, страсть, томление, вдохновение, печаль и радость, гнев и всепрощение, а главное – любовь во всем множестве своих проявлений, от экстатического аффекта до умиротворенного созерцания. А какие эмоции есть у нас? Во что бы то ни стало затмить своего конкурента, а все остальное не важно – не так ли?

«Он в высшей степени склонен к раздумью и размышлению; у него голова мыслителя… Мозг его столь же развит, столь же необычен, как и его пальцы; не будь он искусным музыкантом, быть бы ему незаурядным философом или писателем.» Августа говорит об универсализме творческой натуры Листа, о всеохватности его мышления. Всем хорошо известен тот факт, что Лист в юные годы очень много читал – книги по философии, литературе, поэзии, истории, живописи, разнообразную научную литературу, какая только существовала в те годы… И это – прекрасный пример для наших пианистов!

(далее…)

№ 9 (116), декабрь 2011

Фестиваль Большого зала продолжается. 17 ноября состоялся очередной концерт, в котором звучала музыка Бетховена – три последние фортепианные сонаты. За роялем – народный артист России профессор Михаил Воскресенский.

Подобные концерты надолго остаются в памяти: проходят неделя, месяц – а воспоминания такие же волнующие и живые, как в тот вечер. Но что именно запомнилось? Пытаясь в этом разобраться, приходишь к выводу: не детали, не частности, а что-то крупное, цельное, всеобъемлющее. Некое единое звуковое пространство и особая «генеральная интонация», которая проходит насквозь через всю музыку и оставляет в душе слушателя трудноуловимый, но ясно ощутимый отзвук.

Если попытаться выразить впечатления от услышанного самыми простыми словами, получится, наверное, так: мягкость, тепло, доброта. А еще – мудрость и покой. И – тайна. Чтобы воплотить все это в звучании, исполнителю необходим не только талант, не только высокий уровень мастерства, но и огромный опыт – как художественный, так и чисто человеческий. Далеко не всякому музыканту, даже одаренному, подвластна тайна музыки последних сонат Бетховена.

У Воскресенского тайна была заключена прежде всего в звуке. Иногда казалось, что это уже не фортепианный звук. Рояль как будто исчезает – на смену ему приходит какой-то неведомый инструмент. В звуке не остается ни следа «ударности»; порой он совершенно истаивает, оказывается на грани исчезновения, но при этом никогда не становится бледным и поверхностным: всегда сфокусированный, внутренне наполненный… Особенно удивительным был финал последней сонаты: в теме Ариетты – затаенные аккорды с гулкими басами и тонко прорисованной мелодией; в последних вариациях – струящаяся звучность в высоком регистре, как поток тихого, чистого света.

Но звук – лишь одна из сторон музыки; другая – время, ритм, форма. Внутри каждой из сонат ощущался единый поток времени – он мог ускоряться или замедляться в соответствии с происходящими «событиями», но в целом его течение было неторопливым, без суеты. Поэтому все темповые контрасты получились очень органичными (в том числе в ор. 110, столь необычном по композиционному замыслу) и форма целого была выстроена безупречно.

Более того, все три сонаты прозвучали как единый сверхцикл. Его пронизывали общие «мотивы» и «темы» как смысловые константы – они были тонко подмечены исполнителем; их повторное появление всякий раз было вполне узнаваемым. Светлая, теплая лирика окутала слух уже с первых тактов сонаты ор. 109; затем вернулась в ор. 110, но в несколько другом эмоциональном освещении (и в иной тональной окраске: E-dur звучал ярче и теплее, As-dur – мягче и приглушеннее). Активное, действенное начало заявило о себе в первой части ор. 111, но по-особенному, именно в духе позднего Бетховена. Не острое переживание конфликтов, а сдержанное повествование; не динамика настоящего, а воспоминание о событиях прошлого. К этой же сфере принадлежит и музыка второй части ор. 110. Вдруг вспомнился маленький эпизод из педагогической деятельности профессора Воскресенского: студент в классе играл это скерцо, очень «старался», получалось резко и даже агрессивно; Михаил Сергеевич остановил его и сказал: «Нет, не так, это ведь очень добрая музыка…»

(далее…)

№ 8 (115), ноябрь 2011

Три года назад мне довелось встретиться с одним очень интересным человеком. Тогда он мне показался самым обычным, тихим и малозаметным студентом нашей консерватории, однако со временем стал все больше привлекать мое внимание. Неожиданно на лекциях по истории искусств этот тихий армянский мальчик вдруг проявил незаурядные знания об истории христианства, а в один из дней он вошел в аудиторию весь обвешанный сумками, поверх которых висел альт. Вскоре я узнал, что он учится на Композиторском факультете и носит необычное имя – Рачья.

Рачья Есаян действительно в повседневной студенческой жизни мало отличается от других. Разве что из-за своих тяжелых сумок, в которых почти каждый день можно найти какую-нибудь интересную партитуру, он выглядит сильно уставшим, будто пробежавшим марафон, а во время ходьбы переваливается с ноги на ногу. Но на самом деле это человек, обладающий широчайшим кругом талантов. Он не только композитор, но также альтист, дирижер, высокообразованный во многих областях человек, увлекающийся новыми информационными технологиями, историей и культурой своего народа, добрый, остроумный, приятный в беседе и истинный христианин.

Мне не сразу удалось познакомиться с его музыкой и воочию убедиться в его разносторонних талантах. Долгое время я знал, что он просто один из композиторов с нашего курса, сочиняющий какую-то музыку. Но вдруг я получил от него приглашение на концерт в галерее А. Шилова. Поначалу я даже не совсем понял, что это за приглашение: галерея Шилова, в ней концерт композиторов нашего курса, Рачик – дирижер и альтист, звучное название оркестра «Grosso», – все это вызвало во мне одновременно удивление, недоверие и восхищение.

(далее…)

№ 7 (114), октябрь 2011

Пианист… Философ… Писатель… Дирижер… И все же в первую очередь пианист, пианист-философ. Валерий Афанасьев – человек поистине уникальный. Это целый мир, живой, меняющийся во времени и пространстве, существующий в разных плоскостях одновременно. Масштаб его личности огромен.

Афанасьев родился в Москве (1947) в математической семье. С детства серьезно увлекался математикой и стоял перед выбором пути. Победила музыка. В Московской консерватории он обучался в классах профессоров Якова Зака и Эмиля Гилельса, участвовал в различных международных конкурсах, стал победителем конкурсов имени Баха в Лейпциге (1968), имени Королевы Елизаветы в Брюсселе (1972). Человеку, обладающему внутренней свободой, естественно, было очень трудно жить в несвободной стране. И в 1974 году Афанасьев попросил политического убежища в Бельгии. Сейчас он живет в Версале.

В. Афанасьев относится к тому небольшому числу музыкантов, которые не принадлежат к так называемому мейнстриму. Наверное, этим и объясняется элитарность его искусства. Он не гонится за успехом. Играя сонаты Бетховена, избирает такие темпы, что некоторые слушатели, в том числе музыканты, просто шокированы. У него есть то, что встречается не так часто: умение творить на сцене. Поэтому его интерпретации нешаблонны. А в последнее время Афанасьев выступает и как дирижер с различными европейскими симфоническими оркестрами. Его кумиры – Фуртвенглер, Тосканини, Менгельберг, Кнаппертсбуш, Бруно Вальтер, Клемперер.

Не меньшую роль, чем музыка, в жизни В. Афанасьева играет литература. Он автор десяти романов, восемь из которых написаны по-английски, а два – по-французски. Его перу принадлежат четырнадцать поэтических циклов на английском, французском и русском языках, сборники рассказов, две театральные пьесы, написанные под впечатлением от «Крейслерианы» Шумана и «Картинок с выставки» Мусоргского. Его литературные достижения признают маститые коллеги по цеху. По словам писателя Саши Соколова, Афанасьев – первый русский после Набокова, кто cмог столь блестяще писать на неродном языке.

(далее…)

№ 7 (114), октябрь 2011

Мне хочется рассказать об интересной девушке с Востока – молодом композиторе Руйхан Ян. Мы познакомились три года назад, и, живя с ней в одной комнате в общежитии, я узнала, насколько это одаренный и целеустремленный человек.

Руйхан приехала в Россию из Страны Восходящего солнца, закончив там музыкальную школу по классу фортепиано, параллельно занимаясь композицией. Я была очень удивлена, что в музыкальную школу дети в Китае ходят только с 13 лет! Нам, живущим в России, это кажется очень странным – ведь у нас детишек отдают в подготовительные классы уже в 5-6 лет.

Поступление в консерваторию было случайным. Путешествуя по России и оказавшись в Москве, она решила попробовать свои силы и сдать вступительные экзамены, потому что знала: наша консерватория – одна из лучших в мире. И, удачно преодолев испытания, была зачислена на подготовительный курс. Сейчас она уже на пятом курсе, в классе композиции профессора В. Г. Тарнопольского.

Руйхан – необычайно творческий человек. Я не раз оказывалась свидетелем, с каким усердием создается то или иное сочинение. До того как произведение приобретает окончательный вид, оно проходит много этапов: сначала делаются наброски, идут поиски различных вариантов, затем многое, что поначалу нравилось, уже не устраивает – начинается новый поиск… Одним словом, ты как бы постоянно находишься в маленькой творческой лаборатории, в которую тебя засасывает, и уже не можешь (да и не хочешь!) из нее уйти.

Когда произведения Руйхан звучат в студенческих концертах, они всегда привлекают внимание слушателей своим неповторимым колоритом. В наше время музыка многих молодых авторов насыщена техническими сложностями и трудна для восприятия, чего я не могу сказать о музыке Руйхан. В ее творческом багаже в основном камерные произведения: Соната для скрипки и фортепиано, Симфоническая поэма, Квинтет для деревянных духовых, Трио «Пейзаж» для флейты, альта и вибрафона. По ее словам, она стремится соединить техники русского авангарда с китайским духом, через инструменты европейского оркестра найти тембры ее родных восточных инструментов.

(далее…)

№ 6 (113), сентябрь 2011

Интервью с обладателем золотой медали и Гран-при конкурса
Даниилом Трифоновым

— Даниил, расскажите, пожалуйста, как фортепиано вошло в Вашу жизнь. Это случилось по Вашей инициативе или по побуждению родителей?

— Вы знаете, лет до пяти я не проявлял к этому инструменту вообще никакого интереса, хотя у нас музыкальная семья: мой отец композитор, мама музыковед. Но однажды отец принес в дом синтезатор, и тогда я увлекся не на шутку: у него столько разнообразных тембров! Получилось, что я пришел к фортепиано через синтезатор…

— А Вы не играли еще на каких-либо инструментах, кроме синтезатора и фортепиано?

— Нет, не пробовал, да и не вижу в этом необходимости. Но я хотел бы научиться дирижировать.

— Как рано Вы начали выступать на сцене?

— С самого детства, точно не помню когда. Помню, мне было семь лет, когда я сыграл с оркестром 17-й концерт Моцарта…

— Насколько я знаю, Москва – Ваш неродной город. А с каким городом связаны Ваши детские воспоминания?

— Я родился в Нижнем Новгороде и жил там до девятилетнего возраста. Далее я учился в Москве, в школе при Гнесинской академии, а теперь учусь в Кливленде, в США. У нас там замечательный оркестр, отличная стипендия, а наиболее успешным студентам-пианистам выдают на дом рояли марки «Stainway»…

— Вы впервые принимаете участие в конкурсе имени Чайковского?

— Да. Мне сейчас 20 лет, и я считаю, что раньше двадцати участвовать не стоит. Я выделяю три таких масштабных, серьезных и очень ответственных конкурса: имени Шопена, Рубинштейна и Чайковского.

— Какие у Вас впечатления от игры Ваших конкурентов, Вам кто-нибудь запомнился?

— Нет, я толком никого не слышал – должен был сосредоточиться на своем выступлении. Но я немного находился в зале, чтобы послушать акустику. Она в разных местах зала отличается.

— Скажите, пожалуйста, какие произведения занимают основное место в Вашем репертуаре? Каких композиторов Вы предпочитаете?

— Ну, вообще-то самое любимое мое произведение – это «Поэма экстаза» Скрябина, хотя она и не фортепианная. Меня впечатляет мастерская работа композитора с оркестровыми тембрами. Я очень люблю Скрябина, Шумана, Шопена – они все очень близки мне. Еще я люблю Бетховена и хотел бы чаще играть его произведения, особенно сонаты. Я хочу, чтобы Бетховен стал мне так же близок, как Шуман и Шопен… В целом, основное место в моем репертуаре занимают романтики, но было бы хорошо еще побольше играть классиков.

(далее…)

№ 6 (113), сентябрь 2011

Мы склонны не придавать значения неожиданным знакомствам. Но как часто спустя время возникает подозрительное ощущение чьего-то вмешательства: уж не Его ли Величество Случай был тому виной? И если говорят, что Случай – это псевдоним Бога, когда Он не хочет подписываться своим именем, то в моей жизни такое необыкновенное знакомство случилось около года назад.

– Вы уже знакомы с нашим солистом? – спросил меня приветливый сотрудник Пермской филармонии. – Познакомьтесь, это Филипп.

Передо мной стоял молодой человек лет двадцати с тонкими изящными пальцами, выдающими в нем пианиста, и внимательным, чуть ухмыляющимся взглядом. Мы улыбнулись друг другу, и каждый последовал своей дорогой. Тем же вечером состоялся заключительный концерт, на котором я с удивлением обнаружила, что Филипп – не только обаятельный юноша, но и талантливый музыкант, обладающий редким даром: под пальцами этого пианиста любой не поющий инструмент забывает о том, что внутри него не только струны, но и молоточки. Концерт Шопена очаровал меня своей глубиной и певучестью, а исполненная на бис мазурка заставила затаить дыхание. Еще одно откровение ожидало меня уже в Москве: в коридорах консерватории выяснилось, что Филипп Копачевский является и солистом Московской филармонии, и студентом третьего курса по классу проф. С. Л. Доренского.

Прошло немного времени, прежде чем я стала замечать его имя на афишах с почти необъятной программой: сегодня Второй концерт Брамса, в следующем месяце – Третий Рахманинова, а вот уже и Первый Чайковского анонсирован крупным шрифтом. Говорят, сыграть достойно такой объем концертов – достижение, однако в случае с Филиппом этому есть и разумное объяснение: искренняя любовь к своему делу и непостижимая работоспособность. Кажется, если бы в классах разрешали оставаться на ночь, а для жизни вообще не был бы необходим сон, Филипп занимался бы по 26 часов в сутки, силой желания и воли прибавляя недостающие пару часов. Сам он объясняет свое трудолюбие очень просто: «музыка – то настоящее, что есть в нашем мире».

Игра Филиппа – жанр отнюдь не развлекательный: слушая парящие, певучие звуки, подкупающие невероятной искренностью, волей-неволей задумаешься о вечных вопросах бытия. Среди наиболее часто играемых – в основном романтики: Григ, Чайковский, Шуман и, конечно же, Шопен. Ко всем композиторам, к любой пьесе Филипп находит свой, оригинальный подход, ощущаемый в каждом звуке. «Любимое произведение – то, которое я играю в данный момент. Художественно ценным становится только то, что исходит от самого тебя. Поэтому если ты не можешь решить, как играть, то выбирать надо то, что тебе ближе. К тому же если играть музыку Листа и многих композиторов того времени буквально так, как написано в нотах – конечно, речь об оттенках ritenuto, ritardante… – то это будет бульварный кич. Буквоедство в музыке приводит не иначе как к аптекарству».

(далее…)