№ 5 (59), сентябрь 2005

В рамках Пасхального фестиваля, вот уже который год устраиваемого Валерием Гергиевым на радость москвичам, состоялся концерт оркестра Мариинского театра под управлением прославленного дирижера. Наверное, не так часто Большому залу консерватории приходится принимать такое огромное количество слушателей, которые, кто ради приятного чувства ощутить себя в центре события, кто в предвкушении первоклассной игры, прошли или прорвались на концерт. Действительно, зал был полон. Более того, были заняты все ступеньки и самые первые ряды амфитеатра – те, что прямо на полу.

Большинство слушателей наверняка не остались разочарованными. Темперамент дирижера, потрясающее качество звука инструментов (и в этом «виноваты» не только знаменитая мягкая акустика Большого зала, но и музыкальное чувство оркестрантов), не оставляющий равнодушным вокал Ольги Бородиной – все это уже попадает под определение высокого профессионализма. К тому же Гергиев преподнес слушателям сюрприз: даже «хрестоматийные» Первую и Третью симфонии Бетховена он сумел исполнить неожиданно ново. В первую было вложено едва ли не иное содержание, привнесшее героические черты (уж не от соседства ли с «Героической»?) и театральный драматический пафос. Все четыре части – от медленного вступления до последнего звука финала – слушались на едином дыхании. «У Гергиева Бетховен всегда очень похож на Вагнера», – лениво заявил один любитель музыки во время обрушившегося на зал шквала аплодисментов. Не согласимся насчет Вагнера, но в любом случае это была нетрадиционная трактовка.

В Третьей симфонии в начале неожиданно возникла весьма ощутимая неслаженность оркестра, не «въехавшего» в движение с первых нот. Не считая этой погрешности, звучание было на уровне, а кульминация первой части вышла просто потрясающе, поразив силой эмоций.

«Разбавило» героизм немецких симфоний раннее сочинение Берлиоза «Смерть Клеопатры». Несмотря на то, что большинство критиков считает это произведение незрелым, его исполнение, благодаря обаянию вокалистки, можно считать удавшимся. Опечалили лишь громкие кульминационные моменты, где оркестр своей мощью почти заглушал певицу.

Несмотря на несмолкающие аплодисменты и море цветов, бисом музыканты не порадовали. Не модно? А, может, устали… Но спасибо и на этом – не признать факт удивительно интересного исполнения великой Музыки нельзя.

Ольга Окнинская,
студентка IV курса

№ 3 (57), апрель 2005

Ху Хуэн. Знакомо ли вам это имя? Думается, что нет, ведь этот китайский пианист, выпускник пекинской консерватории, еще очень молод. И мне это имя также ни о чем не говорило до тех пор, пока я не посетил его концерт в Музее им. Скрябина. До концерта меня обуревали разные чувства: интерес, сомнение и даже страх. Ведь слушать хорошую музыку в плохом исполнении – настоящая мука, а пианист подобрал интересную программу из произведений Листа, Шопена и Рахманинова.

Однако с первыми звуками (это была си-минорная соната Листа) тягостные сомнения развеялись. Стало ясно что Ху Хуэн отменный мастер своего дела. Пианист, замахнувшийся на одно из самых сложных фортепианных произведений, блестяще справился со своими обязанностями! Впечатляла не только виртуозная техника, но, самое главное, Ху Хуэн глубоко проникся музыкой, сыграл сонату не только выразительно, но и убедительно. Слушатель мучился вопросом, звучавшим в таинственном и приглушенном начале сонаты, несся в вихре главной темы. Из чарующего звучания побочной темы пианист вырывал фальшивые, тревожные нотки, развенчав эту «небесную» красоту. После всех коллизий разработки по-настоящему захватывал и воодушевлял финал – апофеоз, обретение истины. Шквал аплодисментов – заслуженная награда за погружение в волшебный мир Высокой музыки.

Праздник искусства на этом не завершился: вслед за сонатой прозвучали полонез и две мазурки Шопена. Особенно запомнилась вторая, фа-минорная мазурка. Ху Хуэну удалось донести до слушателя всю неизбывную боль, трагедию, заключенную в ее звуках. Считается что Шопен – один из самых трудных для пианиста композиторов. Но, слушая исполнение Ху Хуэна, об этих трудностях забываешь, словно их и не существует на свете.

В заключение концерта прозвучали три прелюдии Рахманинова. Они порадовали меньше: утверждение о том, что иностранцы не умеют играть русскую музыку, в данном случае подтвердилось. Конечно, «криминальным» это исполнение не назовешь. И все же так эту музыку играть нельзя. Например, в прелюдии ре-мажор пианист использовал какие-то несуразные штрихи, а знаменитая прелюдия до-диез-минор звучала почти как полька. Складывалось впечатление, что Ху Хуэну важнее всего было исполнить эту музыку так, как ее еще никто не исполнял.

Но не будем о грустном. В конце концов о рифы русской музыки разбился далеко не один музыкант. У каждого музыканта есть свои пределы и возможности. У Ху Хуэна они и без того весьма широки. Поэтому автору этих строк остается лишь порекомендовать молодого пианиста публике, а последнему пожелать всяческих творческих успехов!

Илья Никольцев,
студент IV курса

№ 2 (56), март 2005

Трудно представить себе музыканта или любителя музыки, не знакомого с искусством (или хотя бы с именем) прославленного маэстро, которому в 2005 году исполнится 80 лет. Просто не верится, что это человек уже давно не поет. Ведь стоит только произнести его имя, в ушах сразу начинает звучать «Серенада» Шуберта или «В сиянии теплых майских дней» Шумана. Немецкая вокальная лирика, кажется, только и ждала момента, чтобы ожить в неповторимом баритоне Фишера-Дискау. Откроешь томик песен Вольфа, заглянешь в ноты – и вот, звучит его голос… Думается, подобные ощущения испытываю не только я. Далеко не одно поколение ценителей музыки взросло на Дон-Жуане, Вольфраме, Воццеке в его интерпретации.

Это поистине уникальный, неповторимый голос. Но подлинное величие Фишера-Дискау состоит не столько в этом, сколько в том, как он своим голосом распоряжался. Нет, он не был громогласен. Но в огромном байретском театре его пианиссимо отчетливо слышали даже на галерке. Невольно вспоминаешь Шаляпина… В самом деле, у этих двух великих музыкантов много общего. Бесподобный бас и восхитительный баритон. Каждый был одним из музыкальных апостолов своего времени. Оба генеральным образом повлияли на развитие мирового вокального искусства. При этом Дитрих Фишер-Дискау – не только великий певец. Это еще и композитор, замечательный публицист (мемуары «Отзвуки былого»), автор ряда музыковедческих работ (о песнях Шуберта, Шумана и др.). А кроме того – первый исполнитель ряда сочинений композиторов-современников. Он не только заново открыл для нас Моцарта и Шуберта. Он стал первооткрывателем Бриттена, Хенце, Фортнера. Слышать его – незабываемый подарок для каждого ценителя музыки, праздник вечного искусства.

Илья Никольцев,
студент IV курса

№ 1 (55), январь-февраль 2005

26 октября в Рахманиновском зале консерватории состоялся уникальный концерт: прозвучали сочинения Михила Фабиановича Гнесина, которые не исполнялись на концертной эстраде уже более четверти века. Идея этого концерта-портрета принадлежала доценту кафедры истории русской музыки Екатерине Сергеевне Власовой. На протяжении вечера музыкальные номера сопровождались обширными биографическими и историческими справками из жизни композитора.

А чтобы полнее все представить, в антракте зрителей пригласили на выставку архивных материалов жизни и творчества Михаила Фабиановича из Российского государственного архива литературы и искусства. Среди экспонатов – фотографии М. Ф. Гнесина, его родителей; учителей и друзей – Н. А. Римского-Корсакова, А. К. Глазунова, В. Э. Мейерхольда (Гнесин работал в его студии в 10–20-х годах), Н. И. Забелы-Врубель (первой исполнительницы ранних романсов композитора), групповая фотография студентов Петербургской консерватории – участников первой постановки оперы «Кащей Бессмертный», фотография сцены из спектакля «Антигона» театральной студии В. Э. Мейерхольда, музыку к которой Гнесин написал впоследствии. Были представлены и автографы композитора. Прежде всего, рукописи его произведений и письма (в частности, черновик письма 1931 года И. В. Сталину с просьбой посодействовать прекращению преследований композитора). Порадовали и оригинальные рисунки с необычными названиями их персонажей, навеянные, может быть, знаменитыми карандашными рисунками его учителя – А. К. Лядова. Среди автографов письма А. К. Глазунова, В. Э. Мейерхольда, Д. Д. Шостаковича, а также огромная по масштабу рукопись проповедей отца композитора – еврейского раввина Фабиана Осиповича Гнесина. Кроме того, зрителям были представлены и нотные издания произведений Гнесина, хранящиеся в Московской консерватории.

Но главным событием вечера была, конечно, сама музыка композитора. Гнесин работал преимущественно в камерных жанрах – большую часть его сочинений представляют романсы и произведения для небольших инструментальных составов. В исполнении квартета «Beit Agnon», «Credo-квартета» и солистов ансамбля «Студия новой музыки» прозвучали несколько камерных сочинений: «Соната-фантазия» (1945), «Песня странствующего рыцаря» (1917), «Сюита для струнного квартета» (1937), «Из песен моего деда» (1912), секстет «Адыгея», фортепианный квинтет «Реквием» (1912–1914), посвященный памяти Михаила Врубеля. Музыка, написанная почти сто лет назад современником Стравинского, Рахманинова, Скрябина, Прокофьева, Шостаковича, оказалась новой и «свежей» для современного слушательского уха. Даже по небольшому количеству сочинений уже можно было судить об оригинальности и необычности музыкального письма композитора.

«Под занавес» ансамбль «Студия новой музыки» под управлением Игоря Дронова исполнил сюиту-гротеск «Еврейский оркестр на балу у городничего» (1926) из музыки к комедии «Ревизор». Сочинение было написано для постановки пьесы Гоголя в театре В. Э. Мейерхольда, и в первых представлениях партию рояля исполнял сам Д.Д. Шостакович. Сюита, полная юмора, оригинально инструментованная, явилась отличным завершением концерта. Зрители были в восторге. Музыканты, которым явно нравилось играть это сочинение (на репетиции сюиты контрабасист даже пританцовывал в такт), так завелислушателей, что последний номер (где по сюжету неожиданно появляется настоящий Ревизор) был исполнен на бис.

Концерт, ставший первым шагом к возрождению музыки М. Ф. Гнесина, вызвал живой интерес у публики – Рахманиновский зал был полон. Хочется надеяться, что в ожидании следующего концерта слушателям не придется ждать еще четверть века, а сочинения этого замечательного композитора займут свое достойное место в репертуаре музыкальных коллективов.

Мария Карачевская,
студентка IV курса

№ 1 (55), январь-февраль 2005

В тихий, ничем не примечательный зимний вечер 21 декабря музыкальная Москва жила своей обыкновенной жизнью. Да и в консерватории всё было по-обычному. Очередной концерт. Собирается публика, весьма немногочисленная, можно сказать, элитарная. Конечно, это не толпы, которые собирает Спиваков, Гергиев или другие знаменитости. Между тем, эти люди собрались для того, чтобы стать свидетелем события не менее примечательного, нежели выступление прославленных маэстро. Послушать Брамса в исполнении Спивакова или Прокофьева в интерпретации Гергиева – истинное наслаждение, но, в целом, вполне доступное, а для кого-то даже обыденное. А в этот вечер на музыкальном небосклоне загорелась новая звезда. Точнее хорошо забытая старая. Лишь немногим известно имя В. П. Задерацкого (1891–1953). Так было еще при жизни этого замечательного человека. Ситуация не изменилась и после его смерти.

Он был учеником Ипполитова-Иванова и Танеева, считавших его исключительно одаренным музыкантом. На студента Московской консерватории также обратил внимание А. Н. Скрябин. В 1920-е известное издательство «Peters» публиковало сочинения талантливого композитора из Советской России. Почему же его имя оказалось вычеркнутым из истории? Задерацкого постигла судьба многих замечательных людей того времени: лагеря, лишение прав и т. п. Была стерта вся память о нем. Он оказался забытым и, надо сказать, абсолютно незаслуженно. И вот настало время возродиться из небытия творчеству этого выдающегося композитора. Его музыка вновь зазвучала, причем именно в том зале (Малом), в котором он некогда исполнял свои первые опусы. Перед началом концерта меня обуревало множество вопросов. Что за композитор? Что за музыка? Тональная или нет? Есть ли у композитора свой ярко выраженный стиль? И, наконец, насколько хороша эта музыка?

Уже первое сочинение – Прелюдия и фуга g-moll (из цикла «24 прелюдии и фуги», 1937), исполненная В. Парамоновым дала ответы на все вопросы. Другие опусы лишь подтвердили мои выводы. Оказалось, это замечательная музыка, принадлежащая перу подлинного мастера! Импонировали напряженная лирика, особая песенность прелюдии и фуги, объединенных общей тональностью, эмоциональным строем, интонацией тритона. И все это на глубоко русской основе. Контрастом прозвучала G-dur’ная прелюдия и фуга – жизнерадостное искрометное скерцо.

Гвоздем программы, без сомнения, был цикл 24-х прелюдий во всех тональностях (1934), исполненный А. Райхельсоном. Поразила исключительная изобретательность и фантазия композитора, богатство красок и найденных решений. Особенно запомнились A-dur’ная прелюдия, с ее изумительной проникновенной лирикой и безудержный вихрь gis-moll’ной прелюдии. Порою в звучаниях проносились аллюзии на музыку других композиторов. Так, в гротесковом скерцо a-moll’ной прелюдии угадывались прокофьевские нотки. «Затонувший собор» Дебюсси всплыл в e-moll’ной прелюдии. Дыхание рахманиновской мелодики чувствовалось в g-moll’ной прелюдии. Но все это, конечно же, ни в коем случае нельзя причислить к разряду плагиата; это аллюзии и не более того. В каждой прелюдии угадывался неповторимый стиль В. П. Задерацкого. Пожалуй это стало для меня самым большим открытием. Ведь есть на свете куда более известные композиторы, авторский стиль которых трудноуловим.

После перерыва А. Райхельсон озвучил пьесу «Взморье» (1939), а В. Парамонов – Шестую фортепианную сонату (1940). Из них более интересной представляется соната – трехчастный цикл с драматической 1-й частью, лирической песенной 2-й и быстрым активным финалом. Несмотря на традиционное решение традиционного жанра, соната приятно удивляет свежестью тематического материала и мастерством его разработки, ставящим это сочинение в один ряд с сонатами Глазунова, Метнера, Скрябина.

В заключение прозвучали 8 романсов на стихи русских поэтов в исполнении А. Захарова (тенор) и сына композитора, профессора В. В. Задерацкого (фортепиано). Эти опусы доказывают мастерство автора не только в области фортепианной музыки, но и вокальной. Есть сведения о том, что В. П. Задерацкий писал также симфоническую музыку и оперы. Но эти сочинения до нас не дошли. Поэтому остается только поблагодарить организаторов концерта и исполнителей за то, что они предоставили возможность познакомиться с сохранившимся творчеством этого замечательного композитора. И низко поклониться его сыну, восстанавливающему память своего замечательного отца.

Илья Никольцев,
студент IV курса

№ 8 (54), декабрь 2004

Концерт из произведений Валентина Сильвестрова под названием «Диалоги и посвящения» состоялся в Рахманиновском зале 15 октября. Программу концерта составили камерные опусы – сольные и дуэтные композиции с участием скрипки, альта, виолончели, голоса (сопрано) и фортепиано. Автор представил на суд слушателей как сочинения прежних лет («Эпитафия» для альта и фортепиано, соната «Post scriptum» для скрипки и фортепиано, вторая фортепианная соната, Три песни на стихи Геннадия Айги для голоса с фортепиано), так и несколько новых произведений, прозвучавших в этом концерте впервые. Среди них «Два диалога с послесловием» для фортепиано, Lacrimosa для альта соло, «8 июня 1810… Ко дню рождения R. Sch.» для двух виолончелей.

Мотив диалога, заявленный в названии, становится чем-то вроде сквозного лейтмотива концерта. Композитор словно вступает в беседу с тенями классического прошлого, то продолжая и обрабатывая фрагменты музыки Шуберта или Вагнера, то посвящая мастерам-классикам свои собственные миниатюры.

Музыка Сильвестрова пленяет проникновенной искренностью и теплотой. Это ускользающая гармония, щемяще-грустная в своей хрупкой красоте. Композитор открывает нам заново прелесть звучания трезвучия, очарование чистых созвучий, подолгу вслушивается в них. Таковы «Два диалога с послесловием» для фортепиано, в которых слышатся отзвуки то романтического вальса, то серенады. Нежные, доносящиеся из невозвратно-прекрасного прошлого звуки Шуберта вызывают чувство ностальгии.

Лирическая природа дарования Сильвестрова очень полно проявляется в прозвучавших сочинениях, так же как и его мелодический дар. Широкие, свободно льющиеся фразы он поручает струнным инструментам. Это и певучая мелодия альта в «Эпитафии», и удивительная по красоте, парящая в высоком регистре мелодия скрипки из Сонаты «Post scriptum».

Иную стилевую грань представляют нам произведения Сильвестрова для голоса с фортепиано: «Мгновения поэзии и музыки» на слова Пауля Целана в переводе М. Белорусца, Три песни на стихи Геннадия Айги, «Диптих» на слова Ф. Тютчева. Свободная декламация сопровождается в них таинственными созвучиями у фортепиано – падающими, подобно каплям, или повисающими в воздухе, как неясные, мерцающие тени.

Грусть иногда прорывается обостренным трагизмом, порывом несдерживаемой душевной боли, как во Второй фортепианной сонате. В целом же впечатление, оставляемое прозвучавшей музыкой, – тихая печаль, сквозь которую лучится незамутненный свет. Или, быть может, наоборот – свет, омраченный печалью… Как знать? В произведениях Сильвестрова свет и печаль сливаются в бесконечности. Звук рождается из тишины и в ней же угасает. Из этой тишины встают забытые образы, отголоски мыслей и чувств, которые каждый слышащий может наделить дорогими ему воспоминаниями.

Музыка Сильвестрова почти не от мира сего, она словно приходит из-за грани невидимого. Очень созвучны ей строки стихотворения Геннадия Айги: «И уступаете вы место дальнейшему: уже незримому, тому, чей трепет обособлен, чего и воздух не коснется, чему не содержаться в мире в пыли движения и времени»…

Ольга Тюрина,
студентка IV курса

№ 8 (54), декабрь 2004

Вот уже восемь веков имя Святого Франциска Ассизского вызывает глубокий интерес у всего человечества. Это один их самых известных и почитаемых западных святых в мире. Святой из Ассизи – необыкновенно притягательная фигура. Это реально существовавший человек, живший в эпоху Средневековья. Фома Челанский называл его «светом, пришедшим вновь осветить мир, погрузившийся во тьму». Сложный и тернистый жизненный путь Франциска не раз приковывал к себе внимание своей чистотой и праведностью.

Св. Франциск оказал влияние не только на религиозную жизнь, но и на культуру. Его восторженное любование окружающим вдохновило художников на изображение красоты реального, видимого мира. Именно францисканской духовностью питалось искусство раннего Возрождения и, прежде всего, творчество Джотто. А «Гимн Солнцу» стал первым стихотворением на итальянском языке. Это было как бы благословением св. Франциска появлению поэзии на национальных языках. И даже Великий Данте упоминает Святого в своей Божественной комедии.

Франциск Ассизский оставил целый ряд сочинений, хотя и воздействовал больше примером и проповедью, чем письменным словом. Это малые сочинения. Некоторые из них возникли просто по случаю, другие – в результате долгого «вынашивания». Все тексты распределяются по трем разделам: Правила и наставления; Послания; Хвалы и молитвы.

Сразу же после смерти Франциска появляются описания его жизненного пути: это «Первое» и «Второе житие» (1228–1229) и (1246–1247), а также «Трактат о чудесах» (1252–1253), написанные Фомой Челанским; «Хроника» (1262), собранная Джордано Джанским. В конце XIV в. появляется первая публикация «Fioretti» (Цветочки) Франциска Ассизского.

В конце XVIII, и особенно на пороге XIX века возрождается интерес к личности и учению Франциска. Уже немецкие романтики поколения Й. Герреса и К. Брентано не могли пройти мимо него. А в 1842 году появились переложения «Песни творений» («II Cantico delle creature»). Особые заслуги в воскрешении интереса к фигуре святого из Ассизи принадлежали Полю Сабатье, издавшему в 1902 году латинский перевод «Цветочков».

В России в период с 1905 по 1917 годы происходило необычно быстрое распространение сведений о Франциске. Это было время, когда цензура на двенадцать лет перестала противиться проникновению «инославных» религиозных сюжетов. Переводили «Fioretti». В. Герье, С Дурылин писали о Франциске. Казалось бы память о Франциске так никуда и не уходила, словно между фресками Джотто и откликнувшимися на них стихами Рильке о плаче сестер св. Клары над телом Святого нет цезуры протяженностью во много веков.

Все писания Франциска дошли до нас благодаря его собственным призывам к читателям, чтобы те постоянно держали их при себе, а главное, претворяли в дела. Необходимо помнить, что почти все «писания» Франциска были продиктованы им кому-нибудь из спутников. Это его ученики, которые исполняли при нем роль секретаря, а иногда и переводчика с народного умбрийского наречия на латынь.

Одно из известнейших поэтических сочинений Святого – «Гимн Солнцу» –является памятником итальянского языка и литературы. Его текст – предмет многочисленных исследований, библиография которых насчитывает более 200 книг и статей. Гимн был написан св. Франциском незадолго до смерти, летом 1225 г. в хижине, построенной для него около церкви св. Дамиана. Франциск был очень болен, так как, помимо всеобщего истощения и незаживающих ран, у него началось обострение хронического воспаления век. Мучительная операция, которую его уговорили сделать, – прижигание каленым железом – не дала никаких результатов. И в этом состоянии, когда глаза его не могли без ужасной боли видеть солнечный свет, св. Франциск написал хвалебную «Песнь брату Солнцу»! В устах св. Франциска написанный им гимн был молитвой благодарности Богу за прекрасный мир, который Он создал для людей.

Екатерина Готсдинер,
студентка IV курса

№ 7 (53), ноябрь 2004

Альфред Шнитке – дитя своего времени. Трагические события в нем сменяли друг друга с такой ошеломляющей быстротой, что человек нередко терял себя в постоянном ощущении хаоса. В музыке Шнитке обнажены острейшие проблемы ХХ века, в его произведениях можно найти все: смерть, одиночество, страх, отчаяние. Здесь всё на грани, на пределе прекрасное и высокое рядом с пошлым и безобразным. Его музыка вобрала в себя и стройность классических форм, и эмоциональную палитру экспрессионизма, и светлую ностальгию по музыке барокко, и внешне эффектную, но пустую современную поп-музыку. Острые противоречия как будто разрывают музыку Шнитке изнутри, но без них мы не представляем творчества композитора.

Как показывает фестиваль, посвященный Альфреду Шнитке, проблемы его времени не просто живы до сих пор, они воспринимаются еще острее. Пришел XXI век, и ситуация в мире только усугубилась, нет уверенности ни в чем, мы не знаем, что ждать от следующего дня. И, наверное, поэтому, публика на концертах фестиваля с таким напряжением слушала: в зале чувствовался какой-то особый нерв, от первой до последней ноты не было слышно ни одного вздоха со стороны аудитории. И это на концерте современной музыки, понятной далеко не всем!

10 октября состоялось исполнение Второго, Четвертого и Пятого Сoncerti grossi. Национальным филармоническим оркестром России дирижировал Роман Кофман. В концерте принимали участие замечательные солисты Гидон Кремер (скрипка), Марта Судраба (виолончель) и Лера Ауэрбах (фортепиано).

Второй Concerto grosso посвящен двум выдающимся музыкантам: Наталье Гутман и Олегу Кагану, которые были и первыми его исполнителями в сентябре 1982 года в Западном Берлине. Действительно, эта пара незримо присутствует в каждой ноте Сoncerto grosso, где идея виртуозного концертирования доведена до вершины. Шнитке сам не раз указывал, насколько на композиторский процесс влияют фигуры предполагаемых исполнителей: «Сочиняя концерт (Первый Concerto grosso, посвященный Гидону Кремеру и Татьяне Гринденко – О. К.), я не только слышал их, но и видел, как они играют – сценическое поведение музыкантов ведь тоже имеет значение». Форма концертирования сольных инструментов и симфонического оркестра является здесь отправной точкой для раскрытия остро-драматических коллизий.

Четвертый Concerto grosso (с подзаголовком Пятая симфония) – одно из самых трагичных произведений Альфреда Шнитке. В интерпретации Романа Кофмана оно прозвучало как пронзительный крик, как вопль истерзанного сердца. Масштабный четырехчастный цикл по развитию музыкальной мысли и настроению воспринимался потрясающе цельно.

К явным промахам я бы отнесла составление программы. Сама по себе идея исполнения всех шести Сoncerti grossi Шнитке в двух вечерах заслуживает уважения. У слушателей была возможность в этом убедиться.

Однако, во второй вечер картина была другая. Каждое из произведений необычайно масштабно и грандиозно по замыслу и размерам, поэтому концерт шел с двумя антрактами. Но после исполнения Второго и Четвертого Сoncerto grossо, эмоциональные и энергетические возможности слушателей были настолько истощены, что воспринимать еще одно сочинение такого же уровня (Пятый Concerto grosso) оказалось почти непосильной задачей. Да и оркестр Национальной филармонии явно не дотягивал до уровня шнитковской музыки. Кофман решал проблемы симфонической партитуры одним широким мазком. Эмоциональное слишком преобладало над техническим и часто за счет последнего. Безусловно спасла положение очень чуткая и тонкая игра солиста – Гидона Кремера. Вот кто вел за собой весь оркестр! Поражает его понимание музыки Альфреда Шнитке, полная погруженность в нее. Это можно объяснить не только высочайшим уровнем музыканта, но и его долгим и плодотворным сотрудничеством с композитором. «Альфред вызывает бдительность к таким нашим неловким эмоциям, которые мы бы с удовольствием утаили в себе, чего нам как-то стыдно в себе; он нам это показывает или к нам обращается на этом языке и, может быть, по этому ряду оказывается ближе нам» – ни в этих ли словах Гидона Кремера ключ к пониманию музыки Шнитке?

Олеся Кравченко,
студентка III курса

№ 7 (53), ноябрь 2004

Вторую и последнюю свою оперу «Леди Макбет Мценского уезда» Шостакович написал в 1932 году, когда ему было двадцать шесть лет. Скандально известное партийное постановление 1936-го похоронило, по всей видимости, далеко не один оперный шедевр Шостаковича. Да, он говорил, что после 1936 года у него не было желания переступать порог оперного театра. Но, несомненно, его композиторский гений требовал выражения через оперу. Если подсчитать количество возникавших в разное время оперных планов, то цифра порядка тридцати просто ошеломляет! Рассказать о них в небольшой статье невозможно. Но на двух последних оперных замыслах остановиться стоит. Тем более, что о них может поведать человек, причастный к созданию либретто. Музыковед Александр Викторович Медведев общался с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем многие годы. Особенно часто в последние пять месяцев жизни композитора, когда создавались либретто опер «Портрет» и «Черный монах». Наша беседа с А. В. Медведевым, по сути, выдержки из его доклада «О двух оперных замыслах Д. Д. Шостаковича», прочитанного на международной конференции «Век после Чехова. 1904–2004», прошедшей в июне этого года в усадьбе Мелихово.

Я познакомился с Д. Д. Шостаковичем еще будучи студентом третьего курса. По приглашению Г. Хубова стал работать в журнале «Советская музыка». Один раз в месяц у нас проходили редколлегии, где в узкой комнатке на 3-й Миусской улице (ныне улице Чаянова) собирались М. Д. Сабинина, И. В. Нестьев, Г. М. Шнеерсон, Л. В. Полякова. Шостакович тогда был членом редколлегии и приходил на все наши заседания. И я мальчишкой попал в этот коллектив! Позже, с 1963 по 1968 год, я работал в Большом театре и обращался ко многим композиторам с предложением сочинить оперу. Обратился и к Шостаковичу. Немного помолчав, он сказал: «Если писать, то только что-то крупное. Например, «Тихий Дон». Я спросил: «Как быть с либретто? К кому обратиться?» «Ну, раз вы такой азартный, вы и напишите», – ответил Шостакович.

Я был в замешательстве, мне никогда не приходилось этим заниматься, на что Дмитрий Дмитриевич ответил: «Это замечательно, что вы не знаете! Значит, будете работать без оглядки. Это самая лучшая форма работы. Вы музыкант, к тому же хорошо владеете словом. Сам материал подскажет вам верное решение. Забудьте о рифме – она совсем не обязательна, она отвлекает и даже… мешает. А вот о ритмической организации текста надо заботиться. Это важно. Помните, что написанные вами слова должны звучать, должны быть пропеты».

Когда либретто было готово, Шостакович на титульном листе надписал: «Одобряю. Принял к работе». Он даже начал писать, но, к сожалению, не довел оперу до конца. Возможно, все нарушила встреча с Шолоховым в Ростове-на-Дону. Ирина Антоновна Шостакович рассказывала мне, что Шолохов на той встрече был в подпитии, клал Шостаковичу руки на плечи, обращался к нему на «ты», почему-то называл Димитрием… Надо знать натуру Шостаковича, чтобы понять, как все это могло покоробить его.

Когда я спросил Дмитрия Дмитриевича, почему он оставил свою работу, он ответил: «Я такой же человек, как все, и у меня тоже что-то может не получаться. Но у меня нет никаких претензий к вашему либретто. В нем все хорошо, все на месте. И «Тихий Дон» – конечно, великий роман. Но что поделаешь – не получается у меня, не получается».

Больше он ничего не говорил. Можно только строить предположения, какой могла бы быть эта опера. Несколько лет спустя, в Ленинграде, 18 марта 1975 года, на другой день после премьеры в МАЛЕГОТ’е нашей с М. Вайнбергом оперы «Мадонна и Солдат», произошел разговор, который положил начало нашей новой совместной работе. Помню слова композитора, сказанные скороговоркой, чуть иронично: «Я хочу вас попросить написать для меня либретто двух опер. Сюжеты, так сказать, невеселые, но авторы неплохие – Гоголь и Чехов. Две оперы, так сказать, под одной крышей (Шостакович сложил руки домиком). Сначала «Портрет». Герой там кончает плохо, сходит с ума, умирает. Занавес, антракт. Пусть публика покружится в фойе, попьет лимонад. Потом «Черный монах». История тоже довольно мрачная. Но ведь классики, классики!.. Я давно думал об этой работе, теперь надо бы успеть».

«Давно» применительно к названным сюжетам имеет точную датировку. По словам Шостаковича, он задумал написать «Портрет» еще в конце 20-х годов, сразу после завершения оперы «Нос». Что же касается «Черного монаха», то пристальный интерес композитора к этой повести не ослабевал, можно сказать, на протяжении всей его жизни. Он словно примеривался к манящему сюжету, искал возможные его решения. А начался этот интерес совсем как у Чехова, с провидческого сна.

Этот сон 19-летний Шостакович увидел в новогоднюю ночь 31 декабря 1925 года, о чем 1 января, написал своему старшему коллеге, известному теоретику музыки Б.Л.Яворскому: «Иду я в пустыне, и вдруг навстречу мне попадается «старец» в белой одежде, который говорит мне: этот год будет для тебя счастливым. После этого я проснулся с ощущением огромной радости. …Вспомнил рассказ Чехова «Черный монах» и вспомнил, что у Коврина было состояние такой великой радости, что он не знал, куда от нее деваться. Ах, как это было хорошо».

Совместная работа с композитором многое открыла мне в замысле оперного диптиха по Гоголю и Чехову. Шостакович явно сопоставлял главных героев «Портрета» и «Черного монаха» – Чарткова и Коврина. Их судьбы, каждая по-своему, трагичны. Жизни молодых, талантливых людей, художника и философа, в расцвете сил, на взлете, круто меняются, происходит слом характеров, личность разрушается, человек гибнет.

В «Портрете» художник предает свой талант, богатеет, жиреет, обслуживает власть имущих и, в конце концов, становится пародией на самого себя. Помню реплику Шостаковича о Чарткове: «Совсем как Ионыч из рассказа Чехова!». В «Черном монахе» Коврин неотделим от явившегося ему призрака, который становится его alter ego. Монах не есть воплощение зла или фатума. Он прежде всего, обольститель, «ласковый и лукавый». Он не производит никаких действий, просто является к Коврину и беседует с ним. И эти беседы, воздействующие на болезненное сознание героя, так ему необходимы! Без них он чувствует себя посредственностью, «одним из стада», как говорит Монах.

Недостаток внешнего действия Шостакович намеревался возместить насыщенностью и остротой диалогов. Эти диалоги, будь то спор или взаимное согласие, затрагивают главнейшие проблемы бытия: о смысле человеческого существования, о смерти и бессмертии, о Боге, христианстве, истинной вере, о гении и посредственности.. Во время одной из последних наших встреч Шостакович сказал слова, которые я понял как основу видения им специфики оперного действия: «Психология человека, его внутренняя жизнь – как раз и есть та скрытая драма, которую он, порой не догадываясь, постоянно носит в себе. Музыка может открыть этот мир, где все движется и клокочет».

На мой вопрос, почему все-таки сюжет «Черного монаха», занимавший мысль Шостаковича более сорока лет, не был озвучен, не стал оперой, композитор ответил: «Я не находил ключа к повести Чехова. В ней много разговоров и мало действия. Для оперы это не очень хорошо. Но главная причина в том, что я не мог представить, как воссоздать на сцене галлюцинацию, призрак, мираж. Ведь Монах должен не только петь, но и двигаться, быть видимым и Коврину на сцене, и зрителям в зале. Я не находил решения…И так закончил свою мысль: «Я начинаю писать музыку только тогда, когда слышу и вижу задуманное сочинение целиком, во всем его объеме, с началом, серединой и концом. Теперь, кажется, такое видение появилось». Общение с Дмитрием Дмитриевичем стало для меня настоящей академией. Он поразительно чувствовал пространство создаваемой музыки, ее временные пределы. Я не удивлялся, когда он говорил о той или иной задуманной сцене в «Портрете»: «Минут девять-десять, не больше». Или: «Фразу официанта в ресторане «Слуш-с! Извольте! Сей момент!» хорошо бы повторить в финале устами Чарткова,– ведь он сам стал таким же официантом в искусстве!». Или: «При заказе Сановником портрета, его слова: «Нам не нужны гении, нам нужны верноподданные» стоит повторить обрывочно, в отдалении: «Гении… гении… не нужны… не нужны…».

Работая над либретто, я приучался к особой, чисто оперной экономии текста. В «Портрет» я решил включить сцену из гоголевского же «Невского проспекта». Шостакович ее всячески одобрил, и я этой сценой был доволен. А через месяц, когда либретто близилось к завершению, он сказал: «Знаете, я должен Вас огорчить. Сцену, которая мне безумно нравилась и которая Вам нравится, пришлось убрать. Уж, извините. Понимаете, какая вещь, картина яркая, интересная, но она тормозит действие. Люди ходят по проспекту туда-сюда, показываются, как на витрине, а действие стоит на месте. В опере надо, чтобы все двигалось, все должно быть в движении».

Однажды Дмитрий Дмитриевич попросил меня выписать по актам длительность опер, шедших в Большом театре. Я сделал такую выписку из режиссерских книг и принес к Шостаковичу. Он с интересом просмотрел список, и вдруг удивился: «Сколько идет 1-й акт „Войны и мира“ Прокофьева? Час пятьдесят? Это невозможно. Музыка музыкой, но надо ведь и со слушателем считаться. Нельзя час пятьдесят держать людей в креслах». «Идеальной» оперой по временному раскладу всех четырех действий Шостакович называл «Кармен». Особенно его восхищали 20 минут финальной сцены…

Последний раз А.В.Медведев видел Дмитрия Дмитриевича за две недели до его кончины. Либретто «Портрета» было закончено, композитор его одобрил. Либретто «Черного монаха» к тому моменту существовало лишь в виде сценарного плана и наметок решения ключевых моментов действия. К счастью, либретто «Портрета» позднее было озвучено. В 1983 году М. Вайнберг написал оперу «Портрет», которая была с успехом поставлена в Чехословакии. А замыслом «Черного монаха» недавно заинтересовался К. Пендерецкий. Сейчас А. В. Медведев заканчивает работу над либретто. Конечно, «сюжеты невеселые, но ведь классики, классики!..».

Подготовила Туяна Будаева,
студентка IV курса

№ 6 (52), октябрь 2004

2 октября в Большом зале Московской консерватории стартовал Международный фестиваль Альфреда Шнитке, посвященный 70-летию композитора.

Стараниями организаторов в Москве соберутся выдающиеся музыканты современности, многие из которых тесно сотрудничали с самим Альфредом Шнитке. Юрий Башмет, Владимир Спиваков, Гидон Кремер, Наталья Гутман, Курт Мазур, «Кронос-квартет» – вот далеко не полный список исполнителей мирового масштаба, принимающих участие в фестивале. Удачным контрапунктом стала фотовыставка сына композитора – Андрей Шнитке в фойе партера Большого зала Московской консерватории.

Высокую планку форуму задали уже первые два концерта. 2 октября Юрий Башмет выступил в качестве солиста в посвященных ему «Монологе» (с «Солистами Москвы») и знаменитом Альтовом концерте (с симфоническом оркестром «Новая Россия» под руководством Саулюса Сондецкиса). Башмет как никто другой смог воплотить центральную идею этих ярчайших партитур – противостояние героя и надличностного, начала – концепцию, современную самому Шнитке, и в неменьшей степени созвучную нашему времени. На фоне остроэкспрессивной драматургии «Монолога» и Альтового концерта своей трагической глубиной и сосредоточенностью выделялась Трио-соната (оркестровая версия Струнного трио сделанная Ю. Башметом под руководством А. Шнитке).

4 октября музыка Шнитке предстала перед слушателями в еще большем стилистическом разнообразии (исполнители – Государственный камерный оркестр «Виртуозы Москвы», дирижер В.Спиваков). «Сюита в старинном стиле» была сыграна с подлинно классицистским изяществом. Нарочито полистилистичная Первая скрипичная соната в оркестровке Шнитке (солист В. Спиваков), где сквозь серийный материал прослушиваются всем известные темы («Барыня», «О, Кукарача»…), вызвала у слушателя сложный поток ассоциаций. «Пять фрагментов по картинам Иеронимуса Босха» – одно из самых загадочных сочинений Шнитке и Фортепианный концерт с напряженными нарастаниями от рефлексии до грандиозных эмоциональных всплесков (солистка Ирина Шнитке), прозвучавшие во втором отделении, дополнили эту великолепную программу.

Затем последовали шесть Concerti grossi, четыре квартета, Первый виолончельный и Третий скрипичный концерты, Седьмая симфония и многое другое. Кроме того, в Большом зале консерватории, помимо программ фестиваля, Камерный хор Московской консерватории под управлением проф. Б. Тевлина исполнил сложнейшее сочинение А. Шнитке – Хоровой концерт на слова Нарекаци. И уже целый вечер музыке Шнитке посвятит в начале ноября проф. Г. Рождественский с Государственной академической симфонической капеллой России.

Прошло время. Уже нет самого Альфреда Гарриевича. Многое ушло. Но осталось главное – великая музыка Шнитке. Именно она во всем многообразии своих стилистических ликов – подлинный герой юбилейных торжеств.

Екатерина Лозбенёва,
cтудентка IV курса