№3 (191), март 2020

Практически любая оперная история – это череда условностей. Самая жестокая из них – отсутствие возможности покинуть собственное кресло, к которому слушатель прикован на протяжении нескольких часов. Ведь именно с него надлежит взирать, как проходит чья-нибудь жизнь со всеми ее страстями. Этот досадный недостаток оперного спектакля стремится преодолеть Московский оперный дом. Провозглашая популяризацию жанра, организаторы предлагают взглянуть на культовые произведения в модном и уже прижившимся в России формате иммерсивного театра. Полное погружение в сюжет, за поворотами которого можно следовать в буквальном смысле слова – переходя из комнаты в комнату по мере повествования – вот новый образ оперы, которую готов принять и понять современный слушатель. Такова и «Иоланта» Чайковского, переродившаяся в иной сценической форме под чутким руководством режиссера и продюсера проекта – Александра Легчакова и художника-постановщика – Наны Абдрашитовой. 

Важно, что Московский оперный дом (МОД) концентрируется именно на русской классической опере. Причем первой работой в новом жанре стала «Пиковая дама»: весьма умный тактический ход, затрагивающий ключевую для нашей культуры литературно-музыкальную связку Пушкин – Чайковский. Атмосферу эпохи помогает воссоздать усадьба Гончаровых-Филипповых – это те естественные декорации, в которых проходит спектакль.

Поскольку действие все время побуждает слушателя исследовать здание и переходить из одного помещения в другое, постановка приобрела новое жанровое название: «опера-променад». Совершенно очевидно, что при всей любви дворянского сословия к простору, пропускная способность старинного особняка несколько ограничена в сравнении с привычными для нас залами оперных театров, поэтому максимальное количество гостей оперы не превышает 70 человек. После успеха «Пиковой дамы» последовал новый проект – «Иоланта» (весьма подходящая камерным масштабам действа).

Постановка и прочтение этой оперы и удивили, и позабавили. Согласно сюжету, Иоланта слепа от рождения и имеет весьма туманные представления об окружающем ее мире. По версии МОДа, все свободное время она проводит дома и посвящает его изощренным буддийским практикам. Кормилица, прислужницы и подруги Иоланты носят просторные белые драпировки на манер индийских сари, а сама она выделяется на их фоне одеждами ярко-красного цвета.  

В лучах света набожности и религиозности, взращенной среди павлиньих перьев и дыма настоящих индийских благовоний, очень логично прочитывается финал оперы со всеобщим восхвалением Господа и того чуда, что произошло с главной героиней. Иоланта не носит никаких повязок на глазах, символизирующих ее слепоту. Напротив, ее лицо открыто, и только в финальной сцене доктор приводит ее под руку под красной вуалью, торжественное снятие которой и становится исцелением. Символична и другая деталь: кормилица Марта с самого начала появляется с завязанными глазами – как знак того, что близкие люди Иоланты добровольно принимают на себя часть болезни девушки, стараясь ни единым словом не нарушить ее покой.

Отмечу качественное музыкальное исполнение как вокалистов, так и оркестрантов. В «Пиковой даме» дирижеру приходилось прибегать к техническим ухищрениям. Он то транслирует самого себя через экран компьютера в другую комнату, то проецирует звучание некоторых групп оркестра посредством электроники. Но в «Иоланте» все устроено более традиционно. Слушателей все время сопровождает живая музыка (благодаря грамотному разделению музыкантов), а оркестру выделено специальное место в комнате – несколько в стороне от публики. Сами зрители занимают пространство вдоль стен помещения: можно присесть или постоять, поменять угол обзора, переместившись в дальний конец комнаты или в самую гущу событий. 

В целом формат такого спектакля отвечает устремлениям современной публики, предпочитающей активную смену «кадров» статичному сидению на одном месте, а интерьеры особняка способствуют созданию атмосферы слегка таинственной, с налетом старины и романтики. Опера-променад способна найти путь к современному слушателю и двигаться вперед, воплощая новые замыслы.

Маргарита Попова, выпускница МГК

№ 5 (166), май 2017

Американский композитор Джей Риз приехал в Москву на премьеру своей оперы «Распутин», которая недавно состоялась в московском театре «Геликон-опера» (см. «Трибуна молодого журналиста», 2017, №3). Успех новой постановки режиссера Дмитрия Бертмана вызвал особый интерес к личности автора, который любезно согласился ответить на некоторые вопросы, волнующие наших читателей:

– Мистер Риз, почему Вы решили выбрать этот сюжет для своей оперы? Почему именно Распутин?

– Опера – это драма. А сама история Распутина, которого отравляют, избивают, в него стреляют из пистолета, пытаются зарезать ножом, а он всякий раз снова и снова поднимается – очень драматична. И очень типична для оперы. Но в данном случае это действительно происходило – существует множество достоверных источников.

– Какие из них оказались для Вас наиболее полезными? Ведь либретто написано Вами собственноручно.

– В первую очередь, я использовал письма Николая II и Александры Федоровны. Также книгу, которую написал князь Юсупов, и другие источники. Большинство диалогов в моей опере взято прямиком из них.

– А как восприняли оперу у Вас на родине? Ведь и сам персонаж, и все происходящее в ней типично русское…

– Распутин – личность, возбуждающая всемирный интерес. Все слышали о нем. Люди знают легенду, может быть, без особых исторических подробностей. Как и о том, что он пытался общаться с Богом.

– Вы видите в Распутине нечто мистическое? Некоторые считали его даже пророком…

– Безусловно, он имел огромное влияние на других как фигура мистическая. Распутин поменял ход истории. Был ли он способен контактировать с Богом – мы не знаем, но многие думали, что это так.

– Что Вы можете сказать о строении оперы?

– В опере есть два сильных контраста: очень агрессивная речь Ленина в конце и песня князя Юсупова в кабаре в середине. Все сцены должны были быть сценами из истории. Мы настолько хорошо ее знаем, что можем двигаться от эпизода к эпизоду без линейного сюжетного развития. Каждый из них будто живая картина (tableaux), и все они совершенно разные. Каждая ситуация содержит в себе нечто характерное, почти вызывающее по отношению к предыдущему. Но наиболее важной является последняя сцена. Она наглядно воплощает идею оперы.

– А как Вы искали музыкальное решение?

– В начале ХХ века у вас были очень сильны традиции, навстречу которым шел модернизм. Потом было столкновение: Первая мировая война и революция. Пикассо и Стравинский могут быть примером такого столкновения старого и нового в искусстве. Основная часть лирической музыки в моей опере написана в Es-dur – тональности Героической симфонии, начала «Золота Рейна»… Эта тональность как бы «удерживает» старый режим. В то же самое время здесь есть в высшей степени мрачная музыка, относящаяся к модернизму. Вот некоторые идеи, которые у меня были.

– Если рассматривать Вашу оперу как балансирующую между традиционным и современным, то какие сцены Вы бы отнесли к написанным новейшими средствами?

– Сцены насилия, хоровые сцены, некоторые моменты иронии – смесь тональной музыки с атональной. В сцене в Зимнем дворце перед Первой мировой войной диссонантная музыка нарочито противостоит обычной.

– Оркестр тоже в этом участвует?

– Здесь обычный оркестр с большим количеством ударных. Я постарался ухватить ощущение традиции, которой бросает вызов современная музыка.

– Используете ли Вы в своем сочинении какие-либо цитаты?

– Да. Здесь есть цитата из «Лебединого озера» Чайковского в фрагменте с черным и белым лебедем в гротескной интерпретации, а также цитата гимна «Боже, царя храни».

– Были у Вас определенные требования к сценическому прочтению оперы?

– Мне понравилась интерпретация Бертмана. На данный момент у меня нет никаких других идей относительно постановки. Возможностей было много, и я считаю, что режиссер превосходно их воплотил. Одно я понял, что нет необходимости вносить в партитуру какие-либо ремарки – режиссеры все равно будут делать то, что захотят. К примеру, у Вагнера очень много указаний, но никто больше не обращает на них внимания. Об этом просто не нужно думать.

– Так что можно сказать, что Вы морально готовы к любым режиссерским решениям?

– Абсолютно!

Беседовала Маргарита Попова,
IV курс ИТФ

№ 4 (165), апрель 2017

«Альтист Данилов». А. Полковников

15 ноября в Камерном музыкальном театре им. Б. А. Покровского в очередной раз прошел спектакль, который можно по праву считать родным детищем этих стен: написанная в 2012 году опера «Альтист Данилов» Александра Чайковского была специальным заказом к столетию великого режиссера.

Атмосфера романа В. Орлова, лежащего в основе сочинения, будоражит воображение своими фантастическими образами и искрометным юмором в деталях бытописания. Появившись в печати в 1980 году, книга быстро стала популярной: в ней обыденная житейская суета причудливо смешивалась с действием потусторонних сил. Главный герой, являясь связующим «звеном» этих полюсов – наполовину человек, наполовину демон – живет в обоих мирах, словно сидит между двух стульев. Будучи творческой личностью – музыкантом и композитором, он отрешается от своей демонической ипостаси, отдаваясь целиком искусству, за что навлекает на себя праведный гнев демонов. Обремененный весьма прагматичной супругой, развивающей активную деятельность в обществе «хлопобудов» (хлопочущих о будущем), а также некоторыми поручениями сверхъестественного характера (организация досуга инопланетного труженика), Данилов находит время отдаться чисто человеческим чувствам – вспыхнувшей взаимной любви к Наташе. Она принимает Данилова без лишних вопросов, таким, какой он есть.

«Альтист Данилов». Наташа — О. Старухина, Кармадон — Г. Юкавский, Клавдия- Е. Большакова

Соответственно, опера должна была отразить хитросплетения первоисточника и переживания героев. И от ее постановки можно было ожидать всевозможных сюрпризов. Да и само обозначение – опера-фантасмагория – обещало нечто подобное. Еще только входя в зал, зритель получает пищу для размышлений и перешептываний: согласно театральным канонам, актеров на сцене стоит ожидать не раньше третьего звонка. Но что, если оттуда уже смотрит кто-то? А из множества пустых стульев для оркестрантов один уже занят: неподвижно сидящий скрипач выжидающе оглядывает публику, подперев голову рукой. Еще одна таинственная личность в плаще пребывает на хорах – словно парит над миром, глядя куда-то вдаль, мимо присутствующих. Дополняет эту картину соло альта, льющееся из динамиков.

По либретто, составленного самим композитором, события романа разворачиваются в рамках судебного разбирательства демонов. Начало и конец оперы происходят в суде – здесь и сейчас. А в центре располагаются «эпизоды из жизни артиста» в режиме просмотра видеозаписи, начавшейся по мановению пульта судьи Валентина Сергеевича (П. Паремузов). Этот ход делает органичным чередование контрастных сцен и внезапную перемену мест действия с периодически возникающими по ходу дела комментариями демонов.

«Альтист Данилов». Сцена из спектакля

Так, совершенно неожиданно начинается репетиция оркестра – ближайшим мероприятием, судя по исполняемой музыке, станет «Волшебная флейта». Качество игры музыкантов (эдакий слегка изъеденный оспой неоклассический Моцарт) и полный хаос в рядах «действующих лиц» (девушка-лошадь, жующая яблоко; колонна, задумчиво читающая газету и другие, не менее странные персонажи) заставляют надеяться, что выступление состоится нескоро.

Колоритно решена сцена с «хлопобудами»: абсолютно несуразная очередь из людей в одежде исключительно желтого цвета, которыми заправляет секретарша Ростовцева (А. Мартынова) с нервной колоратурой, обрушившаяся на несчастного Данилова всей широтой своего диапазона.

Но наиболее яркие места оперы в постановке режиссера Михаила Кислярова, на мой взгляд, были связаны с личностью Кармадона. Он выделяется как сюжетно (персонаж, из-за которого жизнь Данилова претерпела значительные изменения и даже докатилась до демонической «уголовщины»), так и чисто актерски: Г. Юкавский, исполнявший эту роль, обладал настолько яркой харизмой, что даже периодически затмевал собой Данилова (А. Полковников). При этом будет абсолютно неверно считать, что последний бледнее как певец или актер; скорее, Данилов воспринимался уже как родной персонаж, на контрасте с которым эпатажный гость с планеты Бетамол своим кратким визитом буквально взорвал мировую общественность Земли.

Нельзя не отметить дуэт Данилова и Кармадона: встречая гостя, альтист покорно извлекает из глубин стоящего в углу пианино бутылку и два заботливо припрятанных там стакана. После пары стопок разведенного ликера оба узрели «молибденовый свет», и, держась за спустившийся с потолка красный абажур, Кармадон (в трогательном ариозо) решается на перевоплощение в Синего Быка.

Наиболее проникновенным моментом оперы следует считать последнюю сцену: на фоне множественных речитативов, декламаций, разговорных вставок она является чуть ли не единственным развернутым фрагментом чистой лирики. Композитор словно сэкономил свой мелодический потенциал, выводя на поверхность диссонансы и старательно пряча остальное, так что финал действительно стал «лирической бомбой» по силе своего воздействия на слушателя. Именно сцена Данилова и Наташи (О. Старухина) – скупое объяснение героя о переменах в его жизни, о секрете, о перспективе расставания, – спровоцировало девушку на тот самый лирический взрыв: она готова вынести все, кроме расставания (а Данилов не в силах вставить ни слова в ее излияния). Эта сцена оставила грустный осадок, однако, он был нивелирован последующим актерским обыгрыванием поклонов…

Спектакль идет уже давно. А в зале почти не оказалось свободных мест, что очень приятно. Публику привлекает все: и необычный формат оперы, и ироничный дух, который распространяется на всех участников, затягивая зрителей и усиливая значимость представления.

Маргарита Попова,
IV курс ИТФ

№ 3 (164), март 2017

10 и 11 февраля в театре «Геликон-опера» состоялись события, необыкновенные как минимум в двух планах: во-первых, была представлена опера американского композитора на русский сюжет, а во-вторых, публика получила весьма редкое в наше время удовольствие –увидеть после спектакля автора музыки живьем. Необычайный ажиотаж зрителей, огромная очередь на вход в театр и оглушительный успех «предприятия» сопровождали оба вечера.

Композитор Джей Риз (р. 1950) пользуется широкой известностью как на родине, так и за рубежом. Музыкальное образование он получил в университете Пенсильвании – в частности, у таких учителей как Дж. Крам и Р. Верник, а с 1980 года сам начал там преподавать. Творчество Джея Риза характеризуется разносторонностью и охватывает различные жанры. Неоднократно звучала его музыка и в России – в основном силами ансамбля «Студия новой музыки».

Сам композитор уже не в первый раз посещает нашу столицу и с удовольствием наносит визиты консерватории. В этом году он вместе с супругой специально приехал на постановку своей оперы «Распутин», принимал участие в репетициях и остался очень доволен сценическим решением режиссера Дмитрия Бертмана.

Опера «Распутин» была написана по заказу Б. Силлз и Нью-Йоркской оперы в 1988 году. Столь экзотический выбор сюжета автор мотивировал тем, что фигура Распутина и история, связанная с ним, привлекли его как идеально подходящий для театрального жанра драматический материал. Историческая правда, к тому же отраженная в различных источниках, позволила композитору самому избирать то, что казалось наиболее отвечающим замыслу – таким образом, либретто составлено целиком им самим.

Москва уже видела эту оперу в 2008 году – в том же театре и в той же постановке. Все ключевые моменты режиссуры были сохранены, хотя обновился состав исполнителей, что нередко приводит к новой трактовке тех или иных образов спектакля. Оригинальный размер этой оперы ничуть не уступает среднестатистической музыкальной драме Вагнера и предполагает около четырех часов усердного слушания музыки, однако для нашей публики было сделано послабление. Все события придворной жизни Распутина промелькнули за два часа, включая кульминационную сцену бесчисленных попыток покушения на убийство.

Режиссерская работа Д. Бертмана изобилует находками. Два действия оперы разделены антрактом не после конца первого (как можно было бы ожидать), а после начальной сцены второго. Такое, казалось бы, странное решение вызвано, видимо, желанием создать арку в восприятии слушателей: оба раза публика погружалась в экстатическое состояние созерцания плотских утех. Здесь можно проследить даже особую линию развития: если в начале I действия содомическая сцена предполагает массовый характер – Распутин призывает обнаженный люд идти к Богу через грех, то во II действии происходящее носит более интимный оттенок, когда Распутин лично наделяет плодами наслаждений группу своих восторженных почитательниц.

Главным лейтмотивом постановки следует считать яйцо. С одной стороны, это философский символ вызревания новой жизни: младенец-сын Николая II истекает кровью внутри яйца-колыбели; из яйца же вылупляется в эпилоге никто иной, как Ленин, а вместе с ним – и новая жизнь России. Яйца становятся и просто предметом антуража: царская семья замечательно чувствует себя среди «творений» Фаберже величиной в человеческий рост с государственной символикой; Распутин весьма вольготно завтракает с императрицей вареными яйцами. Соответственно, главная конструкция на сцене – это огромная картонка-подиум для яиц.

При всей притягательности «яичной мистерии» на первом месте все же стоит личность Распутина. Композитор представляет его как натуру противоречивую: с одной стороны, тот обеспокоен судьбой страны, с другой –преследует свои личные интересы (Бертманом добавлен еще один аспект – чересчур чувственные объятия с императрицей). Григорий Соловьев в этой роли, несомненно, обладает особой харизмой. Однако в опере есть момент, когда Распутин остается наедине с собой и практически разоблачает себя, упиваясь доверием к нему простых людей: вместе с личиной божественной сущности он снимает с себя накладную бороду, усы, парик и остается (о Боже!) совершенно лысым, сорвав с губ особенно впечатлительных дам громкое «Ужас!»

И все же в опере есть персонаж, затмевающий Распутина: князь Феликс Юсупов, блестяще исполненный Иваном Ожогиным. Он очень рельефно показан в разных сценических ситуациях, переживая различные эмоциональные состояния от соблазнительной песни-танца в кабаре мужчин-трансов до отчаяния, гнева и мести. Счастливое сочетание актерского и певческого дара исполнителя сделало эту роль по-настоящему колоритной и запоминающейся.

Единственная развернутая женская партия в опере принадлежит царице Александре Федоровне. Заботливая супруга и отчаявшаяся мать, готовая на все ради своего ребенка – весь сложный внутренний мир героини был великолепно воплощен Анной Пеговой.

Оркестр под управлением австрийского дирижера Александра Бригера отлично справился со своей задачей. Единственным минусом партитуры можно считать, пожалуй, чрезмерную любовь композитора к нагнетающим crescendo и внезапным их срывам. Приятным сюрпризом («на десерт»!) стал выход на сцену режиссера и торжественное открытие тайны родословной г-на Бригера, приходящегося князю Юсупову внучатым племянником.

Опера оба раза прошла с большим успехом, доставив своему автору огромное удовлетворение. Хочется надеяться, что в будущем театр еще не раз предоставит московской публике возможность окунуться в загадочную историю Григория Распутина в ее музыкальном воплощении.

Маргарита Попова,
IV курс ИТФ
Фото Эмиля Матвеева

№ 9 (161), декабрь 2016

Фестивали современной музыки всегда полны сюрпризов – как для искушенной публики, так и для того, кто впервые решил приобщиться к свежему потоку нынешней музыкальной мысли. Одно из самых знаменитых событий подобного рода – фестиваль «Московская осень», открывшийся уже в 38-й раз. Из всех предложенных «блюд» обширного «меню» фестиваля меня особенно заинтересовал концерт под названием «Гости из Франции». О них и пойдет речь.

Итак, вечер 2 ноября в Доме композиторов обещал быть чем-то из ряда вон выходящим, к тому же с французским акцентом. Иногда французское преломлялось сквозь испанские корни (Хосе Мигель Фернандес), уходило далеко на Восток – в Японию (Иширо Нодаира), Китай (Жанг Ксиао Фу), или вовсе рассеивалось в фигуре бразильского американца (Пауло Шагас). Концерт официально приурочили к 40-летию ансамбля Марка Пекарского, и потому на сцене сперва прозвучали вступительные слова председателя московского отделения Союза композиторов Олега Галахова и самого Марка Пекарского. Вся «юбилейная» музыка была написана для ударных и исполнена выдающимся музыкантом Тьерри Миролио, увлекшего публику своей энергетикой.

Особую атмосферу создавали электронные звучания – они сопровождали каждое сочинение. Организаторы явно рассчитывали на стереоэффект и разместили 6 динамиков в разных углах зала. Первый поток электронных звуков пошел словно бы из-за закрытой двери слева и все головы (моя тоже) невольно повернулись в том направлении. Хитрость электроники заключалась в том, что частенько она синтезировала сиюмоментную комбинацию ударных, и потому движение голов было вызвано и любопытством: у них что же, за дверью еще один ударник сидит?! Мало-помалу публика убедилась, что ловкий г-н Фернандес, отвечавший за электронику, водит ее за нос, и продолжила созерцать происходящее на сцене.

А созерцать было что: сцена оснащалась большим экраном, и к каждому произведению подобрали свой видеоряд. Местами он представлял съемки движений исполнителя в режиме Live (камера спряталась где-то в недрах барабанной установки, и проецировала изображение в небывалых оттенках). Le Grand Jeu композитора Бруно Монтовани по картине Марко Дель Ре повлекло за собой видео из целой серии картин. Их несколько первобытный и оригинальный стиль органично сочетался с особенностью исполнения: звук извлекался исключительно руками в некой шаманско-архаичной манере. Дополняла этот ансамбль пантомима: изящная девушка в трико a la картина на экране двигалась то нарочито медленно, то превращалась в ураган.

Три сочинения потрясли меня более всего. Первое из них – Homotopy Фернандеса. Вероятно, одной из причин успеха и криков «браво» по окончании был органичный синтез музыки и ее технического воплощения. Сначала, буквально из темноты (свет на сцене минимальный, чтобы не мешать восприятию видео) возникал звон двух округлых пластин; звук (на грани затухания) поддерживался медленным, почти ритуальным трением пластин друг о друга, подхватывался электроникой и обволакивал весь зал. Затем взмах руки исполнителя порождал некие световые блики на экране, движущиеся в ритме музыкального пульса. Глаз просто наслаждался этими линиями, не понимая, что конкретно он видит. Постепенно свет начинал выхватывать из темноты обнаженную женскую фигуру со скрещенными на груди руками: высвечивая одну часть тела за другой и никогда не освещая ее полностью, он провоцировал почти эротическое ощущение. Это было самое мистическое впечатление вечера.

Другое сочинение – Nourilang г-на Жанг Ксиао Фу – несло в себе сильный отпечаток буддизма. Бесконечно крутящиеся на экране сутры и магия дыма от благовонных палочек складывались в нечто надвременное; возникала иллюзия движения между двумя рядами вращающихся сутр навстречу солнцу. Ослепительный свет в конце пути вкупе с оглушающим crescendo заставили меня буквально подпрыгнуть в кресле. Но сила этой композиции, разумеется, заключалась не в звуковой мощи, а в общем (скорее, духовном) впечатлении. Синтезированное хоровое пение и уход исполнителя за сцену в конце только укрепили его.

На «десерт» было оставлено нечто, погрузившее всех в легкое недоумение. В программе произошли изменения, и ведущая концерта звонко объявила: «Пауло Шагас – “Сизиф в ушах”». Честно скажу, сначала я подумала, что ослышалась. Но надпись на экране развеяла сомнения относительно собственных ушей. Что же автор хотел сказать таким названием? Пожалуй, сизифовым трудом можно считать усилия исполнителя, который в абсолютной темноте и лишь при свете экрана неистовствовал за своими барабанами. Хотя и напрасно – внимание слушателей целиком сосредоточилось на фильме: все с замиранием сердца следили за приключениями немолодого мужчины весьма опрятной наружности и его тщанием пересечь некий холм, покрытый мелкими подлыми камнями – он пачкал в пыли изящный плащ при почти натужных попытках съехать вниз как с детской горки. Страшно хотелось, чтобы он, наконец, оседлал этот холм и прекратил мучить публику – что ему, собственно, и удалось (правда, при невыясненных обстоятельствах…).

В целом, вечер доставил много удовольствия. Очень жаль, что не все слушатели остались до конца и насладились разнообразием художественных эффектов предложенной музыки. Среди публики я с приятным удивлением отметила группу юношей из военно-морского училища, организованно совершивших культпоход на это мероприятие и жарко обсуждавших наиболее запомнившиеся моменты. Стоявшие неподалеку старички были увлечены аутентичным произнесением новой для них венгерской фамилии. Хорошо, если каждый концерт будет вызывать такую живую реакцию!

Маргарита Попова,
IV курс ИТФ

№ 6 (158), сентябрь 2016

Можно ли совместить деятельность педагога и активно гастролирующего пианиста? Или эти ипостаси никогда не смогут быть в равновесии, и всегда та или другая чаша весов будет перевешивать? На эту тему я побеседовала со своим учителем по фортепиано, профессором Вениамином Андреевичем Коробовым, который удивительным образом гармонично сочетает и то, и другое.

— Вениамин Андреевич, речь пойдет о двух видах деятельности, причем таких разных… Вы сами предложили мне эту тему. Значит ли это, что так или иначе она Вас волнует, не правда ли?

— В общем-то, да, потому что моя судьба так сложилась, что и то, и другое ходит рядышком (смеется). Все дело здесь в пропорциях и приоритетах. Конечно, когда концертирующий артист имеет сто и более концертов в сезон, это тяжело совмещать с полноценной педагогической деятельностью. Иногда приходится делать мучительный выбор, как в свое время его сделал Гилельс, который многие годы был профессором консерватории: он оставил себе буквально одного-двух учеников, и то аспирантов, по-моему. Но если обратиться к истории, то окажется, что совмещение изначально было в традициях Московской консерватории, здесь преподавали многие крупные концертирующие исполнители. Достаточно назвать имена Николая Рубинштейна, Зилоти, Метнера, Игумнова, Фейнберга; а из следующих поколений – Оборина, Нейгауза, Флиера, Зака, Гинзбурга, Николаевой, Мержанова… Можно продолжать бесконечно. И нынешнее поколение педагогов консерватории – это, в основном, крупные концертирующие музыканты. Поколениями созданы очень важные педагогические традиции, составляющие славу Московской консерватории.

— То есть такая традиция – «в крови» у педагогов Московской консерватории и является особенностью, выделяющей наш вуз в ряду других музыкальных учебных заведений?

— Безусловно. Профессора Московской консерватории всегда много и активно концертировали, что предопределяло их временное отсутствие в классе, но это нисколько не мешало продуктивности педагогической работы Ойстраха, Когана, Ростроповича, Оборина, Флиера, Мержанова… Кроме того, я прекрасно помню по своим студенческим временам, как занимались консерваторские профессора по возвращении с гастролей. Легенды ходят о термосах Д. Ф. Ойстраха, который работал в классе до позднего вечера. В классах профессоров существует институт ассистентов, да и студенты консерватории, как правило, уже достаточно зрелые и сложившиеся в профессиональном плане люди, работа с ними происходит на качественно ином уровне: речь идет о более масштабных понятиях – о сущности музыки, о глубинах интерпретации, о высших материях исполнительского мастерства. И здесь более значительную роль играет самостоятельная работа, когда требуется осмыслить и практически воплотить полученную на уроке информацию. В этом, на мой взгляд, и есть существенное отличие ситуации в консерватории от ситуации, скажем, в ЦМШ, где педагогический процесс требует постоянного контакта педагога с учеником.

— Случается ли, что педагогическая деятельность перевешивает исполнительскую?

— Конечно, бывают выдающиеся педагоги, которые в силу разных причин не стали крупными исполнителями. Достаточно вспомнить Н. С. Зверева. В воспоминаниях его учеников говорится о том, что он никогда не показывал на рояле (нарушая, кстати, известную педагогическую триаду – «объяснение, наведение и показ»), но славился тем, что великолепно «ставил руки». Не будучи концертирующими артистами, выдающимися педагогами были профессора консерватории Ю. И. Янкелевич, Я. И. Мильштейн… Я помню поколение педагогов ЦМШ, когда я учился, – они не концертировали, но это были великие учителя: Е. М. Тимакин, А. Д. Артоболевская, А. С. Сумбатян…

— Лично Вы больше склоняетесь к исполнительству или к педагогике?

— Конечно, педагогика занимает большую часть моей жизни. Но я никогда не отделял одно от другого, и, более того, я чувствовал свое призвание в неразрывности педагога и исполнителя. Я считаю, что педагогика позволяет иногда глубже взглянуть на исполнительские проблемы. Например, занимаясь, казалось бы, хорошо знакомыми сочинениями с учениками, открываешь какие-то моменты, которые, скажем, ты не видел раньше, и по-иному смотришь на решение пианистических и художественных проблем. Это действительно очень тесно связанные и взаимопроникающие сферы.

— А бывает так, что ученик предлагает Вам такую трактовку знакомого Вам сочинения, которую Вы не предполагали раньше?

— Бывает, бывает. Если я чувствую, что у ученика есть свое видение – это очень ценно. Даже если я внутренне не согласен, я всегда к этому отношусь с уважением. Но меня надо убедить. На примере крупных исполнителей знаю, что бывают трактовки диаметрально противоположные. Я часто ловил себя на мысли, что когда слушаю Плетнёва, не всегда и не во всем с ним могу согласиться. Но он убеждает так, что ты начинаешь верить в это. Вот в чем суть индивидуального прочтения.

Известно, что есть два подхода к авторскому тексту. Один озвучил в своей книге Иосиф Гофман, когда написал, что готов поспорить, что не играет и половины написанного в нотах. То есть в тексте написано все, и это нужно только прочесть. Другой, диаметрально противоположный подход проповедовал Софроницкий: в тексте написано все и ничего. Текст есть только система символов, остальное зависит от сотворчества исполнителя. Я думаю, что, скорее всего, имеет право на жизнь и тот, и другой подход. Более того, как говорил древний философ, истина лежит посередине.

— Я знаю, что Вы занимаетесь как с будущими профессиональными пианистами, так и со студентами межфакультетской кафедры фортепиано. Какие трудности возникают в работе с «непианистами»?

— Прежде всего, я стараюсь больше заниматься Музыкой и помочь проявить студенту  собственное отношение к исполняемому произведению, расширить его творческие возможности и пробудить потребность их реализовать. А это делается, как известно, через разные виды нашей кафедральной работы: творческие конкурсы, цикловые концерты, классные вечера…

— Постараемся подвести итоги?

— Вы знаете, я думаю, когда говорят, что педагог и исполнитель – «две вещи несовместные», я здесь вижу изрядную долю лукавства. Потому что примеры, которые я привел, убедительно говорят о том, что эти сферы  не просто совместимы, но и способны взаимообогащать друг друга.

Беседовала Маргарита Попова,
IV курс ИТФ

№ 6 (158), сентябрь 2016

Ни для кого не секрет, что в современном обществе старинная музыка смогла пустить корни. При этом неважно, звучит ли она в «аутентичной» манере или в современной обработке; главное – вкус исполнителей и возможность подарить произведению шанс снова звучать и быть актуальным для слушателей, как это и было когда-то. Именно такие задачи ставит перед собой немецкий коллектив d’Artagnan.

Название этой группы уже задает определенный тон восприятию исполняемой ими музыки: «Д’Артаньян» безошибочно ассоциируется с романом А. Дюма-старшего. Сами исполнители лишь подтверждают эту связь: они подчеркивают свое увлечение духом эпохи и превозносят идеалы мушкетерской дружбы, мужества и благородства.

Надо отметить, что коллектив еще очень молод и настолько свеж, что вряд ли пока известен за пределами Германии. Его основатели – три предприимчивых молодых человека из Нюрнберга: Бен Метцнер (Ben Metzner) – ведущий вокал, волынка, флейта; Тим Бернард (Tim Bernard) – вокал, гитара; Феликс Фишер (Felix Fischer) – вокал, бас-гитара. Они позиционируют себя как мушкетеры-менестрели и собственный стиль определяют как «мушкетерский рок», что, безусловно, является новым словом в этом течении.

На счету ребят пока только один альбом – Seit an Seit («Плечом к плечу»), вышедший в феврале текущего года. Его вполне достаточно, однако, чтобы получить представление об их взглядах на музыку и о наличии у них четкой стилевой позиции: «Многие наши песни переплетаются с традиционными – мелодии некоторых из них уже столетиями звучат на улицах. И все же наша музыка вполне подходит для современности».

И действительно, наряду с собственными композициями альбом содержит весьма оригинальные трактовки некоторых старинных текстов и мелодий. К примеру, в основе песни Rabenballade лежит немецкий перевод английской народной баллады The Three Ravens (опубликована в 1611 году, но несомненно имеет более раннее происхождение), являющейся лакомым куском для многих исполнителей старинной музыки. Tourdion – обработка французской застольной песни 1530 года, которая приписывается либо Пьеру Аттеньяну, либо французскому анониму XV века.

Но самый неожиданный пример подобной обработки – песня Meine Liebste, Jolie («Моя возлюбленная, красавица»), в основе которой знаменитая музыка виреле Гийома де Машо Douce, Dame Jolie. Интересно, что при полном сохранении нотного текста полностью изменен текст поэтический, а, следовательно, и весь характер композиции. Если Машо пребывал во власти культа куртуазной поэзии и поклонения Прекрасной Даме, то мушкетерская поэтика не приемлет такого чересчур «несмелого» отношения. Наоборот, герой чуть не с первых строк приглашает свою Даму на тайное свидание под деревом и клянется не держать свою любовь в узде. Соответственно, музыка становится по-мушкетерски бравой и даже приобретает характер марша.

Очень хочется пожелать удачи молодым исполнителям в их дальнейшей музыкальной деятельности! Русский слушатель пока может познакомиться с их творениями лишь в сети: ребята ведут страничку на facebook и имеют официальный сайт.

Маргарита Попова,
IV курс ИТФ

№ 5 (157), май 2016

Неделя с 4 по 10 апреля была отмечена незабываемым событием для студентов, имеющих отношение к органному исполнительству: небольшая группа из семи человек (включая преподавателя – доц. А. С. Семенова) получила приглашение приехать в Германию, чтобы осмотреть исторические органы на юге страны. Автору этих строк довелось быть одним из счастливых участников поездки, воспоминаниями о которой он поделился с первозданной свежестью своих впечатлений.

Надо признаться, что сама идея такого органного путешествия однажды уже получала воплощение: два года назад подобная консерваторская делегация побывала в Германии, однако в предельно камерном составе – всего два студента во главе с А. С. Семеновым. Сегодня речь идет уже о полноценном представительстве российского органного студенчества.

Целенаправленной проработке подверглись земли Южной Германии: постоянным местом обитания был выбран Штутгарт, из него совершались рейды по тем или иным маршрутам. Вся поездка была строго распланирована: рано утром мы выезжали в какой-нибудь новый городок или деревеньку и проводили там весь день. Иногда населенных пунктов было намечено несколько, и все, что нам оставалось сделать глубоким вечером по приезде в отель – рухнуть ничком на постель. Но тяжелые будни русских органистов окупались невероятным количеством впечатлений.

Во-первых, нас ожидала интереснейшая экскурсионная часть, приправленная теплой весенней (а иногда и почти летней) погодой и изумительными ландшафтами: деревья в цвету, свежая зеленая трава, пение птиц (к слову, чрезвычайно громкое и полифонически насыщенное), а также огромные склоны, покрытие лесным массивом, гордо именующиеся Швабскими Альпами. Во вторых, организаторы нам любезно предоставили возможность прикоснуться к самим инструментам. Курсируя от церкви к церкви, каждый участник получал собственное время для диалога с тем или иным органом.

Просто поразительно, как в южнонемецких «захолустьях» (не побоюсь этого слова) сохранились исторические инструменты! И самое замечательное, что почти все эти «старички» активно задействованы на службах. Самый почтенный из увиденных нами органов датируется 1693 годом и находится в крошечной коммуне под названием Mönchsdeggingen. Установлено это чудо в алтарной части и размеры имеет сравнительно небольшие: «обеденный стол» средней величины, несколько углубленный в пол. В силу своего раннего происхождения этот орган имеет неординарное и редкое расположение труб: они находятся внутри «стола» в лежачем положении. Несмотря на камерность (во всех смыслах этого слова) и весьма ограниченное число регистров (6), инструмент удивительно живучий и звучный: на службе он способен перекрыть даже пение общиной хорала (в чем я убедилась воочию).

Помимо инструментов мы общались и с местными органистами – очень приятными и прелюбопытнейшими людьми. Чего только стоит один чудесный старичок-монах Гуго восьмидесяти лет от роду, шестьдесят из которых он стабильно играет на органе в родном Нересхайме, попутно развлекаясь изготовлением бумажных макетов своего инструмента!

Очень интересным опытом оказалось посещение штутгартской консерватории, или Musikhochschule: демократически настроенное начальство разрешает своим студентам заниматься в стенах заведения 24 часа в сутки (!) при том, что органы, находящиеся в их распоряжении, достойны наивысших похвал. Удивление вызвала и новость о существовании отдельного факультета по импровизации на органе. Это означает, что студент все время обучения занимается исключительно органной импровизацией, а при выпуске из консерватории – сдает серьезный открытый экзамен.

Нам удалось побывать на таком экзамене, и можно не стесняясь признать, что это было нечто потрясающее. Необычной была уже сама форма. Вообразите: на сцену выходит молодой паренек, садится за инструмент, гаснет свет во всем зале, оставляя музыканта один на один с органом и … ноутбуком на пюпитре (!). Как только ноутбук включается, внезапно на проспекте органа загорается экран. И только теперь приходит понимание: мы наблюдаем за озвучиванием немого кино! Анахронизм? Возможно. Но какая же свежая идея! Впечатлил и выбор фильма: «Der müde Tod» («Усталая Смерть») Фрица Ланга. Он дал возможность органисту проявить себя в разных стилях (от арабской музыки до китайской) и подчеркнул мистическое звучание инструмента почти в полной темноте. Впечатление было неизгладимым!

Много внимания нам уделили организаторы нашей поездки. Один из них – автор идеи тура Эберхард Клотц (Eberhard Klotz): органист, композитор и директор собственной музыкальной школы в Штутгарте, очень сердечный и слегка рассеянный, увлекаюшийся нашей культурой и изучающий русский язык. Второй, обеспечивавший наши переезды по стране, Михаэль Грубер (Michael Grüber) – органист и директор фирмы ORGANpromotion, деловой и одновременно очень отзывчивый человек.

Эта апрельская неделя, уверена, запомнится нам на всю жизнь. Многое мы увидели и услышали впервые, и это было не только полезно в профессиональном отношении, но и просто приятно – тем более, и компания подобралась на редкость веселая. Так что спасибо всем, кто наполнил эту поездку своим теплым отношением и чувством юмора.

Ihr seid einfach die Besten!

Маргарита Попова,
III курс ИТФ